Этьен и его тень(изд.1978)
Шрифт:
Рыжий карабинер вышел в коридор, а капрал ушел в соседний вагон, где также везли арестованных. И Этьен остался в купе наедине со своими тревогами и заботами.
Он пытался заснуть, притулившись к стенке у окна. Бесконечной шеренгой убегали назад телеграфные столбы.
Генуя осталась позади. Поначалу Этьен думал, что суд устроят там, но его везут в Рим, это пахнет Особым трибуналом и тюрьмой «Реджина чели», ее название можно, пожалуй, перевести как «Царица небесная»…
«Где ошибка? Какой из советов Старика мною забыт? Каким наказом я пренебрег?»
Он перебирал в своей встревоженной памяти десятки советов Старика, какие получал на протяжении всей своей конспиративной жизни.
Подследственный снова и снова становился дотошным, проницательным следователем по своему делу. В поисках оплошностей, промахов, упущений он снова сопоставлял две свои жизни – коммерсанта и разведчика.
Все последние дни он очень нуждался в советах Старика, но тот далеко-далеко, в Испании…
«В том-то и особенность нашей профессии – мы чаще, чем кто-нибудь, остаемся в полном одиночестве, такая у нас судьба… Не с кем посоветоваться, все нужно решать самому. Притом решать молниеносно, иногда в те доли секунды, какие предоставляет тебе противник».
Вагонное окно наполовину открыто. Над головой, на верхней сетке, лежит маленький саквояж Этьена. Наручники сняты. Рыжий карабинер дремлет.
Этьен инстинктивно скользнул взглядом по кобуре с пистолетом и подсумку, висящим на белом лакированном ремне.
«Ну, предположим, сбегу на ближайшей станции. А куда денусь? Где скроюсь от черных рубашек? Беспаспортный бродяга, без крыши, сразу поймают…»
В купе вошел капрал, увидел, что рыжий карабинер спит, а арестант сидит напротив, не смыкая глаз.
Капрал, тормоша рыжего, спросил без тени испуга:
– Добрый христианин, как тебе спится?
– Пусть немного поспит, – сказал австриец вполголоса.
– Я не доставлю вам служебных неприятностей.
43
Тюремщик положил руку на опущенное плечо.
– Зачем вы нам мешаете? – взорвался Паскуале. – Разве срок свидания уже кончился?
– Не кончился. Но синьорина ушла…
Тюремщик предложил Паскуале пройти в камеру, а тот по-прежнему стоял и держался за решетку – пальцы даже побелели – и с кривой усмешкой, не очень осмысленно повторял:
– Ушла, синьорина ушла…
Тюремщик подал кружку с водой. Наконец-то Паскуале оторвал руки от решетки.
Зубы застучали о кружку, он выпил всю воду, но во рту так же сухо.
Он заплакал, тут же гулко, на всю комнату, рассмеялся, а когда выходил из комнаты свиданий, сильно ударился плечом о косяк двери-решетки…
Паскуале написал Джаннине письмо, ответа не было.
Он решил, что письмо затерялось в тюремной канцелярии, поскандалил с надзирателем и потребовал, чтобы к нему в камеру явился начальник охраны – капо гвардиа.
Тот заверил, что тюремная администрация в данном случае ни при чем. Подследственному Эспозито в виде исключения разрешена переписка до окончания следствия.
Капо гвардиа сообщил, что деньги Паскуале получит завтра утром. А что касается письма, то когда дочь в тюремной канцелярии оставляла деньги, она сказала капо гвардиа: пусть синьор Эспозито писем от нее не ждет.
Паскуале отправил второе письмо, подробно написал о том, что именно с ним произошло, и в конце вопрошал: «Почему ты мне не отвечаешь? Ты же слышишь мои рыданья?»
Он ждал, нетерпеливо ждал, а ответа все не было.
Тогда он понял, что Джаннина никогда его не простит, отреклась от него. А на суде станет ясно, что он предатель. Все на него станут оборачиваться и смотреть с жалостью, с презрением, с ненавистью, и никто – с сочувствием, даже Джаннина.
Он попросил молитвенник, тюремщик принес.
Тайком от надзирателя он начал распускать присланные ему носки домашней вязки, Нитки были грубой шерсти, крепкие.
Паскуале сматывал их в клубочек и думал:
«Эти самые нитки разматывались при вязании в быстрых руках матери. А до того мать сама их пряла. А до того сама сучила шерсть. И овец тоже стригла сама. А еще раньше мать, страдая от одышки, карабкалась по каменным кручам, с трудом поспешая за овцами».
Жаль, очень жаль, что носки не куплены в каком-нибудь галантерейном магазине. Ему было бы легче, если бы их не связала мать.
Вот он остался в одном носке, а еще через день обувал оба башмака на босые ноги. Зябко зимой в башмаках без носков!
«Так и ревматизм недолго нажить, – встревожился он и тут же горько вздохнул: – Пожалуй, не поспеет ко мне ревматизм…»
Вечером следующего дня, когда в тюремном коридоре зажегся тусклый фонарь, надзиратель вошел в камеру к Паскуале, принес кувшин с водой.
Заключенный стоял под оконной решеткой, стоял на цыпочках, прислонившись к стене, с бурым, набрякшим лицом, а голова его неестественно склонилась на плечо. В сумерках надзиратель не сразу увидел серый крученый шнурок, который тянулся от решетки к шее.
С криком: «Нож, скорее нож!» – надзиратель выбежал в коридор, тут же вернулся в камеру, перерезал шнурок, и тело Паскуале безжизненно осело. Надзиратель с трудом поднял его, уложил на койку, – не думал, что щуплый человек окажется таким тяжелым!
Прибежали тюремный врач, начальник тюрьмы, но все попытки вернуть к жизни подследственного Эспозито были безуспешны.
И тогда позвали священника.
Предсмертная записка Паскуале:
«Не прошу у тебя прощения. Знаю, прощения не заслуживаю.
Стыдно дожить до седых волос и не научиться держать язык за зубами. Наложить на себя руки – большой грех, а больше всего, я виноват перед твоей матерью, перед тобой, Джаннина, и перед твоим патроном.
Трудно умереть, когда хочется жить. А я дожил до того, что хочется умереть, и этот грех еще больше, чем первый…»