Это было в Дахау
Шрифт:
Я и не предполагал, что этот кусок мяса привлечет такое внимание. У меня было такое чувство, что мне больше никогда не захочется есть.
– Хотите попробовать? – спросил я.
– Еще бы! – воскликнул лимбуржец.
Он вытащил нож из треугольного шкафчика и разрезал кусок копченого мяса на пять частей. Остальные внимательно следили, ровно ли он режет.
Франеке встал в угол и отвернулся к стене.
– Кому? – спросил лимбуржец, взяв первый кусок.
– Наполеону.
– А этот?
– Мне.
– А этот?
–
Мясо разделили. Я положил свою долю в тумбочку. Остальные стали жадно есть.
– Ты неправ,- поучал жующий Франеке. – Здесь нужно утешение. И смирение. А их тебе может дать только бог.
– Ешь и не болтай! – рассердился я. – А то ненароком подавишься.
Первым справился с мясом лимбуржец.
– Какой чудесный хлеб! – сказал он.
– Моя мама нечет его сама,- ответил я.
– Сразу видно. Ни в какое сравнение не идет с пресным пайковым хлебом.
Мою буханку тоже разделили на пять частей. Свою долю они умяли сразу, моя осталась в тумбочке.
– Послезавтра и у тебя заурчит в животе, – предсказывал Наполеон.
– Почему тебя прозвали Наполеоном? – поинтересовался я.
Он засмеялся:
– Это еще с той войны. Я поспорил на бутылку джина, что встану на бруствере окопа в позе Наполеона. И получил пулю в ногу. Видишь, остался шрам. Но бутылку джина выиграл.
В полдень принесли суп. Я не стал есть, и Мою порцию разделили на всех. Переливали по ложке в каждую миску, осторожно, почти торжественно. Они вызывали у меня жалость. И презрение. Мне казалось, что, попав в руки врага, человек прежде всего должен думать о сохранении своего достоинства. Было неприятно видеть патриотов, споривших из-за того, что одна ложка супа казалась чуть-чуть полнее другой.
Я решил, что никогда не уподоблюсь им.
На следующий день я съел свою порцию хлеба и сахара – 225 граммов хлеба и четыре куска сахара. Церемония раздела началась сразу. Франеке встал в угол, а лимбуржец взял хлеб.
– Кому?
– Липпефелду. Потом делили сахар.
Скандал разразился из-за того, что Франеке досталось больше всех хлеба и самые крупные куски сахара.
– Ты подсмотрел, каналья. Вчера тебе тоже достался самый большой кусок.
Буханки, весившие по 450 граммов, разрезали на две части очень небрежно. Похоже, что их специально делили неровно, чтобы перессорить заключенных.
Эти ссоры возмущали меня. Пребывание в тюрьме я представлял себе совсем иначе: возвышенные беседы о свободе, о новой демократии. Непременно возвышенные. Но трудно думать о возвышенном, когда голоден.
Кажется, я нашел способ прекратить перебранку из-за хлеба. Я внес предложение:
– Почему вы решили делить вслепую? Давайте лучше установим порядок – от старшего к младшему. Каждый выбирает сам себе порцию. Сначала старший, за ним остальные. На следующий день мы перемещаемся на одно место и таким образом все попеременно будем то первыми, то вторыми, то третьими. А с сахаром поступим наоборот. Тот, кому достанется самый маленький кусок хлеба, получит самые крупные куски сахара.
– Сопляк прав,- сказал лимбуржец, и предложение приняли.
Но и такой порядок ни к чему хорошему не привел. Первый в очереди невероятно долго копался: брал два куска хлеба, сравнивал их, клал один и брал другой, а потом снова хватал первый. И, сделав наконец выбор, расстраивался из-за того, что отложенный кусок казался ему больше. И сахар выбирали не быстрее.
Возобновились шумные и противные скандалы: «Убери свои лапы!» – «Не лапай хлеб!» – «И где тебя только воспитывали, черт побери!»
Четырнадцать дней подряд они делили мой суп в обед и вечером. С каждым днем их порция понемногу уменьшалась: я съедал все больше и больше сам. А когда я впервые съел весь суп, только Наполеон одобрительно похлопал меня по плечу, остальные были разочарованы – словно они уже обрели право на мою порцию.
Меня уже два раза вызывали на допрос.
– Твой отец – крайне грубый человек,- заявил Габардин на другой день после второго представления моей оперетты.
Я молча смотрел на него. Мне казалось, что лучше молчать до тех пор, пока не начнут задавать вопросы.
– Я вчера был на спектакле. Твой старик сидел за кассой. Он отказался продавать билеты нашим солдатам, заявив, что этот спектакль только для гражданских. Не очень разумно с его стороны.
– Старика мы, наверное, тоже возьмем,- сказал Бос.
– Отец ни в чем не виноват,- сказал я угрюмо.- Мой отец совершенно не в курсе наших дел. Если бы узнал, то надрал бы мне уши.
– Я был в гражданском,- продолжал Габардин.- Малыш в роли Миссоттена великолепен. Но петь он не умеет.
– Старика мы, наверное, тоже возьмем,- повторил Бос.
Унтер-офицер за машинкой изнывал от скуки.
Еще до моего ареста один из членов нашей организации сказал, что в случае провала я должен все свалить на него. Он уверял, что узнав о провале, он немедленно скроется. Его звали Эдгар Мол. Он был директором фирмы, которая занималась продажей белого песка. Эдгар утверждал, что у него есть абсолютно надежный адрес за границей и все необходимые документы, чтобы уехать без осложнений.
В нашем городке Эдгар слыл чудаком, но во время войны показал себя смелым человеком. Я подолгу разговаривал с ним. У него была железная логика. В 1941 году он сказал мне, что англичане – об американцах тогда еще не было речи – непременно высадятся в Нормандии, если вторжение когда-либо осуществится. Однажды ему удалось вывести из многолюдного кафе английского летчика да так, что ни один из свидетелей и пикнуть не посмел.
Я разговаривал с ним и о возможном аресте, и о допросах, хотя никогда всерьез не думал, что меня могут арестовать. Молодость всегда беззаботна.