Это было в Ленинграде. У нас уже утро
Шрифт:
Он был в желтоватом летнем плаще и с большим портфелем в руках, но я сразу же узнала его.
— Это лаборатория, товарищи?
Он стоял в дверях, длинный, худощавый.
— Лаборатория, — ответила Ирина, чуть подаваясь вперёд.
— Так вот, мне бы инженера Вахрушеву, — спросил Ольшанский.
Ирина ответила:
— Это я.
Ольшанский кивнул.
— Будем знакомы. Ольшанский. Корреспондент из Москвы.
Он бросил на стол блестящий, канареечного цвета портфель и протянул Ирине руку. Меня он не заметил, я стояла
— Так вот какая штука, уважаемая товарищ Вахрушева, — говорил Ольшанский. — Я, видите ли, собираюсь писать корреспонденцию о вашем заводе. Ну, в плане восстановления Ленинграда и всё такое прочее. Я провёл на заводе несколько часов. Под самый конец мне сказали в парткоме, что в вашей лаборатории работают над каким-то новым способом закалки или что-то в этом роде.
Я наблюдала за Ириной. Несколько секунд она молчала. Потом улыбнулась и, тряхнув головой, сказала:
— Ну что ж, спасибо, что зашли. Мы очень нуждаемся в помощи. Прежде всего, что вас интересует?
— Я полагаю, что прежде всего мне надо знать, чем вы тут занимаетесь, — продолжал Ольшанский.
— Отлично, — снова кивнула головой Ирина. — Только вы извините меня, через час я должна докладывать на важном совещании. Вам все расскажет моя помощница. Хорошо? А потом, если будет что-нибудь неясно, мы поговорим.
— Прошу, — согласился Ольшанский.
И тогда Ирина обвела взглядом комнату, отыскивая меня, и, найдя, сказала:
— Лида, расскажи товарищу.
— Так вот, товарищ Лида, — прервал Ольшанский Ирину, поворачиваясь ко мне, — вы рассказывайте мне так, будто я зулус и ничего не понимаю.
Наши глаза встретились. Я стояла улыбаясь и смотрела прямо на него. Ольшанский немного отступил, на лице его появилась растерянная, недоумевающая улыбка, потом он сделал ко мне два неуверенных, робких шага.
— Простите… Мне кажется…
— Ничего вам не кажется, — весело ответила я, — все это так и есть на самом деле.
Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и стал трясти их, повторяя:
— Ладога? Правда? Ладога? Ведь это вы? Ну конечно, вы!.. Вот так встреча! Ах, чёрт возьми, вот так встреча!
Я увела его в соседнюю комнату.
— Как же все это? — бормотал он по дороге. — Нет, вот подумайте, как же всё это произошло?. Как вы попали сюда?
— Я могла бы задать вам такой же вопрос.
— Ну, какое сравнение! — ответил Ольшанский. — Я корреспондент, я Фигаро, то здесь, то там. А вот вы…
— Ая всё время здесь. А «там» не бываю, — рассмеялась я. — Помню, помню, — как бы про себя говорил Ольшанский, — в машине ехали… Вы меня тогда… — Он вдруг осёкся и покраснел.
Мне было странно видеть Ольшанского краснеющим, словно девушка. Я поняла причину и решила ещё больше подзадорить его:
— Да, да, а потом в «Астории»… Помните, я номер открыла шпилькой…
— А-а, — облегчённо протянул Ольшанский, словно освобождаясь от каких-то сомнений. — Ну как, встретили?
— Да, —
— Что? — удивлённо переспросил он, проведя рукой по глазам. — Что за фантасмагория?
— Да нет никакой фантасмагории. Мы тогда тоже виделись. А вчера встретились уже окончательно. Насовсем.
— Так, так, — пробормотал Ольшанский и, широко улыбнувшись, пробасил: — Ромео и Джульетта! — И вдруг добавил: — А я вот один. И всё время войны один, и сейчас один. Неуживчивый характер. И корреспондент к тому же. Все рыскаю по белу свету и пишу про чужое счастье.
В голосе его зазвучали грустные нотки.
— Знаете что, — предложила я, — приходите к нам в гости. Посидим, вспомним Ладогу.
— К вам? — растерянно повторил Ольшанский.
— Ну да, конечно, — подтвердила я, — к нам, ко мне и к Саше. Ведь вы же знакомы?
— Он здесь? — спросил Ольшанский, будто не поняв всего того, что я ему говорила раньше. — Значит, вы в самом деле вместе? — Теперь он окончательно пришёл в себя. — Значит, всё в порядке? Вот здорово! Да это, знаете ли, тема для очерка. Ну, может быть, не сейчас, а, скажем, к годовщине прорыва блокады, ей-богу!
Я рассмеялась, потому что вспомнила, как он тогда, на ладожском ветру, «выжимал» из меня материал для очерка.
— Но сейчас я вам буду рассказывать про другое, — сказала я. — Ведь так? У нас, когда вы придёте, мы устроим вечер воспоминаний, а сейчас будем говорить не о прошлом, а о будущем. Хорошо?
— Ну ясно, дело — прежде всего, — пробасил Ольшанский. — Одну минуту!
Он схватил свой канареечный портфель и, отдёрнув молнию, вытащил блокнот.
— Итак, я слушаю. Но помните, я зулус. Прошу попроще и поконкретнее.
— Хорошо, — ответила я, стараясь собраться с мыслями, — попробую.
— Наш завод — сталелитейный, машиностроительный, — начала я, стараясь, чтобы всё было как можно яснее. — Он вырабатывает части машин и сами машины. Таким образом, мы прямо или косвенно участвуем в создании тысяч самых разнообразных вещей. Но этого мало. Наш завод является как бы заводом-институтом. Он выпускает машины-уникумы, машины-оригиналы. Потом другие заводы будут выпускать «копии». Почти в каждой машине, будь то трактор, самолёт или паровоз, имеются движущие части. Эти части изнашиваются скорее других, потому что испытывают на себе силу трения и действие вибрации. Понятно?
— Вибрация? — Ольшанский слегка помахал пальцами в воздухе. — Понятно.
— Ну вот, — продолжала я, — таким образом, вам должно быть ясно и то, что эти самые движущие силы должны быть особенно прочными.
— Элементарная логика, — кивнул головой Ольшанский.
— Но не просто прочными, — разъяснила я. — Просто прочность влечёт за собой ломкость, хрупкость. Движущая деталь должна быть и прочная и в то же время податливая…
— Переход от формальной логики к диалектической, — усмехнулся Ольшанский.