Это лишь игра
Шрифт:
Все наши нервничают, ну кроме Германа, конечно. До дрожи боятся и еще больше друг друга пугают всякими печальными историями о том, как жестят наблюдатели во время ЕГЭ.
Так что градус напряжения в эти дни в классе просто зашкаливает. И я еще острее чувствую себя среди них чужой или лишней. Потому что не зубрю, как все, с утра до вечера, не тренируюсь на сайтах по прошлогодним тестам, не тревожусь, что на экзамене о чем-то вдруг забуду, растеряюсь или еще какая-то накладка случится. Я делаю ровно то, что дают на факультативах, а после школы беззаботно гуляю с
Хотя нет, не беззаботно. В прошлый четверг мы не гуляли – потому что я ходила к Чернышову. Ну и в воскресенье Герман позвал меня в гости. Но я отказалась – потому что мы заранее договорились с соседкой и бабушкой навестить Петьку.
Герман плохо воспринял мой отказ. То есть – причину моего отказа. Особенно во второй раз.
Ничего не сказал, но сразу же стал какой-то холодный и равнодушный. И я ведь понимаю, что это всего лишь вид. Точнее – видимость. Что на самом деле он, как раз наоборот, слишком болезненно и остро всё чувствует и переживает, что ревнует, злится, обижается, но, когда он такой, я просто не могу… Мне физически плохо становится. Слишком уж достоверно у него получается изображать холодность и безразличие. И кажется, что лучше бы он даже грубил, чем вот такой лед.
Я так живо представила, что когда-нибудь он и вправду ко мне охладеет, и аж дурно стало. Внутри всё сжалось и заболело, как будто тысячи игл в меня вонзилось. Герман заметил что-то – он всегда умел улавливать мое настроение, – ну и оттаял сразу, конечно. Но тот страх все равно осел в груди тяжелой ядовитой пылью.
Порой мне кажется, что я не вынесу, если вдруг потеряю его. Не смогу жить, дышать не смогу – так сильно я к нему привязалась. Вросла намертво. И понимаю умом, что так нельзя. Нельзя быть зависимым от другого человека – слова Германа, между прочим. Но я – уже.
Только его любовь наполняет меня жаждой жизни, энергией, теплом, хоть он ни разу ни слова не сказал про свои чувства. Но что это, как не любовь? Разве он отказался бы уезжать в Канаду, пошел бы наперекор отцу? Разве смотрел бы он на меня с такой пронзительной нежностью? Разве заботился бы обо мне? Разве ревновал бы?
И мне, конечно, мучителен наш небольшой разлад из-за Петьки. Поэтому я, краснея, на ходу сочиняю тете Люде, почему в ближайшее время никак не смогу его навестить.
– Мы же готовимся… у нас же скоро последний звонок… Там выступать надо… Ну и к экзаменам тоже готовиться надо…
Я опять вру, и меня душит эта ложь. Потому что выступать на последнем звонке из нашего класса будут только четверо – Ямпольский, Михайловская, Агеева и Ларина. Они у нас самые артистичные. Но не могу я Петькиной маме просто сказать «нет» и всё тут.
Она кивает, слушая меня, мол, да, конечно, понятно. И тяжко вздохнув, роняет:
– Да-а-а… Петька бы мой тоже сейчас готовился с вами. Тоже бы выступал… Но увы и ах… Лежит там один… И на выпускной он тоже не попадет… – она горестно качает головой, а я молча опускаю в пол глаза. И чувствую себя ужасно.
– Ну, Людочка, не расстраивайся, – утешает ее бабушка. – Конечно, обидно, но главное же – Петруша жив и выздоравливает. Так ведь? А Леночка, как сможет, так навестит его снова. Так ему и передай. Может, завтра вместе с ней съездим…
Наконец тетя Люда уходит. И у меня будто тугую веревку с шеи сняли, аж вздыхаю свободно. Правда, на душе все равно неприятный осадок. Однако бабушке я категорически заявляю:
– Я не пойду к Петьке завтра, имей в виду. Ты можешь идти, а я – пас.
– Почему? Ты все еще на него обижаешься из-за вашей той ссоры? Даже после того, как он чуть не погиб? Это нехорошо, Леночка. Некрасиво. Как-то мелко даже. Ты же у меня не такая, не злопамятная, не мелочная. Они же нам как родные…
Мне стыдно, но я все равно спорю:
– Я ни на кого не обижаюсь. Просто не хочу, вот и всё. Ты же знаешь, я за Петьку очень переживала. Но сейчас он поправляется. Зачем я там? – и помешкав, честно признаюсь: – И Герману это не нравится.
– Ах вот в чем дело, – усмехается она. – Наш мальчик ревнует? Так ты объясни ему, что вы с раннего детства дружите, что выросли вместе, что вы как брат и сестра. Увы ему, если он этого не поймет. Он должен доверять тебе. Иначе-то как? А рушить давнюю дружбу из-за чужого эгоизма – глупо и малодушно. Тебе самой потом будет очень стыдно.
Я смотрю на нее исподлобья. Интересно, что она скажет, если узнает, как со мной обошелся Петька?
Слова уже готовы сорваться с языка, но тут к ней приходит другая соседка, из второй квартиры. Просит два яйца и заодно втягивает бабушку в свой какой-то разговор.
Пока они сплетничают, я ухожу из дома. Можно сказать, сбегаю, потому что на душе тяжко. Мне плохо оттого, что на меня давят, что приходится врать, что бабушка меня осуждает, а Герман сердится. Я хочу, чтобы всё было опять легко и просто.
***
Сегодня мы всем классом идем в больницу. Навестить Чернышова. На этот раз Олеся Владимировна всех организовала. Хоть она и говорит нашим так, будто это ее инициатива, но я знаю, что Петькина мама звонила ей накануне. Жаловалась, что все его бросили. Что раньше он был всем нужен и всегда по первому зову всем помогал. И на соревнования ездил, и за честь класса выступал, и где-то еще участвовал, порой себе в ущерб. Припомнила даже, как он прошлым летом помогал с ремонтом, красил там что-то, белил, тяжести таскал. Так оно и было, только Петька не так уж бескорыстно работал, а за деньги, по договору. Ему потом заплатили шесть тысяч. Но это не суть. Главная ее претензия была, что теперь никто про него больше не вспоминает. Никому он не нужен. Одинок. Плохо ему.
Олеся Владимировна передала этот разговор только мне. И тоже как-то с укором или разочарованием.
– Ладно они, а ты почему его не навещаешь? Я, как поняла, вы – давние друзья. Может, между вами и пробежала кошка, но вспомни, как он тебя поддержал в той истории с прежним физруком. Один из всего класса. Такая дружба дорогого стоит.
Господи, ну не рассказывать же ей, как он затем потоптался по этой дружбе. Да и не поэтому я не хожу к нему.
И Олеся Владимировна будто считывает мои мысли: