Это моя земля!
Шрифт:
– Красиво жить не запретишь, – хмыкает Лиско.
Согласен. В Пересвете горячая вода тоже имеется. Но в Отряде, чтоб ополоснуться, не меньше полутора часов в очереди к душевой простоять придется. Нет, пора все же что-то с этой дикой скученностью решать, иначе конфликты неизбежны. А люди на взводе, и у многих оружие. Нехорошо может получиться.
– Что да, то да. Хоть в этом нам повезло, – соглашается с Лисом отец и снова утыкается в схему. – Слушай, Александр, а что, если нам вторую пулеметную точку не тут, а здесь поставить? Гляди, вот здесь тогда можно шикарную отсечную позицию оборудовать, да и сектора обстрела такие удачные вырисовываются…
Сашка заинтересованно смотрит за перемещениями батиного указательного пальца по толстому ватману схемы, задумчиво почесывая кончик своего монументального, длинного и слегка заостренного, носа, за который (а вовсе не за схожесть с фамилией) он и заработал «творческий псевдоним» у отрядных острословов. Понятно: тут я точно не нужен. Вот прямо сейчас молча уйду – хорошо если через пару-тройку минут заметят. И то небось только после того, как пару раз в пустоту какой-нибудь вопрос зададут и ответа не получат.
– Так что, я пошел?
В ответ мне в два голоса только пробурчали что-то маловразумительное и рукой махнули. Вали, мол, не держим. Вот и ладно, вот и хорошо. Снова свистом привлекаю к себе внимание парней и даю отмашку в сторону УАЗа…
Дома хорошо. Если очень постараться, то можно даже на пару мгновений представить, что все происходящее вокруг – всего лишь плод моей фантазии и ничего страшного на самом деле не происходит. Жаль, что только на пару мгновений, дольше уже не получится.
Разместились с трудом. Кухня родительской квартиры размерами не поражает: когда я один в центре на табурет сажусь – до любой стены не вставая рукой дотягиваюсь. А тут нас за столом – четверо, и мама у плиты хлопочет. Хорошо хоть холодильник – в прихожей, а то б вообще были как шпроты в банке. Но – в тесноте, да не в обиде.
Мама у меня вообще хозяйка радушная и хлебосольная, а к моим сослуживцам, что армейским, что из Отряда, у нее отношение такое… В общем, очень хорошо она к ним относится, настолько, что парням порой, вот прямо как сейчас, даже как-то неудобно. Сидят за столом и понять не могут, чего это вокруг них такая суета. Но смущение смущением, а желудок – после почти целого дня на свежем воздухе, но практически без еды – к лишним рефлексиям не склонен. Ложки слитно тренькают о тарелки, шустро черпая темно-бордовый борщ, руки тянутся то за хлебом, то за очищенными зубчиками чеснока, то за ломтиками белоснежного, с темно-красными прожилками мяса, соленого сала.
– Нет, Тамара Борисовна, – выдыхает Солоха, – как писалось в одной хорошей книжке: «Такую капусту грешно есть помимо водки». Может, повлияете на сына? А то он нас совсем затиранил…
Ах ты ж хитрая хохляцкая рожа! Это он мне, видать, за шутку про коронки мстит. И ведь самое обидное, что у меня даже не спрашивал ничего. Сразу с козырей зашел, подлец!
Мама укоризненно смотрит на меня: мол, Боря, ну как ты можешь портить уставшим друзьям ужин? Объяснять ей я совершенно ничего не хочу. Остается только глубоко вздохнуть и обреченно махнуть рукой:
– Добро. Но по сто пятьдесят капель, чисто для аппетита.
– А зачем больше-то? – просиял лицом этот негодяй. – Парни, поддерживаете?
Ха, еще б они не поддержали! Да под такой борщец с сальцом да чесночком даже я, вот уже почти шесть лет ничего крепче пива не употребляющий («сто грамм наркомовских» в Чечне перед сном после боевых выходов – не в счет, там водка – это не выпивка, а лекарство), «соточку» махну с удовольствием. Кроме того, сейчас для нас всех это тоже лекарство. Не только ледяная сорокоградусная, но и этот борщ, и сало… Этакая «прививка нормальной жизни» посреди творящегося вокруг безумия. Якорь, привязывающий нас к реальности, показывающий, что мы не сошли с ума и не мечемся в бреду, что все вокруг нас – реальность. В которой есть место не только абсолютно невозможным и абсурдным с точки зрения нормального человека ожившим мертвецам, но и чему-то совершенно обыденному. Вроде горбушки черного хлеба, натертой чесночным зубчиком.
Тихо чпокает дверца белого «Стинола», и на свет божий из морозилки появляется бутылка «Ржаной». Початая, но совсем чуть-чуть. Видно, старый недавно прикладывался, стресс снимал.
– Что, Борь, батяню твоего раскулачиваем?.. – шепчет мне на ухо Солоха.
– Вот только не делай вид, что тебе стыдно, экспроприатор… – так же шепотом отвечаю ему я.
Мама выставляет на стол четыре граненых лафитничка, грамм по сто. Я разливаю по ним ледяную и оттого тягучую, будто слегка разведенный водой сироп, водку.
– Ну, не пьянства окаянного ради, а здоровья для! – приподнимает свою посудину Солоха.
Согласно покивав, народ тихонько звенит стеклом и опрокидывает содержимое стопок в рот.
– Хорошо пошла, – занюхав бутербродом с салом, выдохнул Тимур. – Повторять будем?
Я выжидающе смотрю на Андрея. Он эту «безобразную пьянку» спровоцировал – ему и карты в руки.
– Думаю, еще раз по полстолька – и хватит, – решительно рубит ладонью воздух Солоха. – Мы ведь не выпивать тут собрались. Хряпнули для улучшения пищеварения – и будя.
Резонно. Снова разливаю водку, но на этот раз за стопки никто сразу не берется. Это на пьянке между первой и второй пуля не должна успеть пролететь. У нас случай иной. Вот слопаю еще пару-тройку ложек борща, хрустну обмакнутой в солонку чесночинкой, ломтик сала на кусочке черного хлеба в рот закину… Вот после можно будет и еще одну принять.
Когда тарелки пустеют, мама собирает посуду в мойку и решительно выпроваживает с кухни пытающихся навязаться в добровольные помощники парней.
– Идите уже в зал. И мыться по очереди. А это – женская работа, у вас своя – мужская.
На попытку Бурова заикнуться, что прямо сейчас никакой мужской работы он вокруг не наблюдает, мама непреклонно отрезала:
– Сейчас, может, и нет. А вот три часа назад – очень даже была. Весь поселок слышал…
М-да, не поспоришь. Это из далекого далека чеченских командировок можно было сначала письма писать, а потом по мобильному врать безбожно. И про чудесную погоду, и про спелые фрукты, и про совершеннейший покой и тишину вокруг – проверить-то все равно никто не сможет. Тут же врать глупо и бессмысленно – она, если захочет, до расстрелянной нами бандитской колонны минут за пятнадцать неспешным шагом дойдет. Остается только капитулировать и топать в зал. На пальцах кинули жребий, и Буров первым потопал в ванную. Солоха тишком юркнул на лестничную площадку и буквально через пару минут вернулся, таща под мышкой запечатанный картонный ящик. Когда он не очень аккуратно ставит его на пол, внутри явственно и громко бренькает жесть.