Этот лучший из миров (сборник)
Шрифт:
– Значит, это ваша квартира? – удивилась я.
– Конечно. Я живу в соседнем подъезде.
– Я вас никогда не видела.
– И я тоже никогда вас не видел.
– А муж, значит, у вас сидит?
– Не знаю. Наверное.
– А почему нельзя было уйти через дверь?
– Неудобно уходить, когда к тебе пришел человек. А так я просто исчез. Без объяснений. Одно дело уйти, другое дело исчезнуть.
– И все-таки неудобно, – возразила я. – Вы должны вернуться.
– Я должен быть в больнице.
– А который час? – не поняла я.
– Это не важно. Я
– Так идите...
– Я не могу вас бросить.
– Почему?
– Я уже сказал: вы мне не нравитесь.
– Но вы же не можете быть сразу в двух местах.
– Пойдемте со мной, – попросил Не Онисимов.
Я надела поверх свадебного платья дубленый халат. Сняла золотые босоножки и сунула ноги в валенки. Не Онисимов был в свитере и джинсах. В чем исчез, в том и остался.
– Дать вам что-нибудь? – спросила я.
– А что у вас есть?
– Ничего. У меня нет мужских вещей.
– Тогда одеяло, – нашелся Не Онисимов. – Одеяло у вас есть?
Одеял у меня было два. Одно пуховое. Другое ватное.
Я вынесла пуховое одеяло, поскольку оно было легче. Не Онисимов накрылся им с головой.
Одеяло ему очень шло.
Больница состояла из нескольких белых корпусов, и в темноте казалось, что корпуса в медицинских халатах.
Мы вошли в одну из дверей, стали подниматься на второй этаж.
– А почему меняют клапаны? – спросила я.
– Старый приходит в негодность. У нее был такой клапан, что я не понимал, как она вообще жила.
– А отчего они портятся?
– Не «они», а он. Митральный клапан. Между предсердием и желудочком.
– А почему он приходит в негодность? От переживаний?
– От ревматических атак.
– А что это за атака?
– Вы же не врач. Вы не поймете.
Мы вошли в кабинет. Не Онисимов сбросил одеяло на диван, достал из шкафа халат. Вышел из кабинета, но тут же вернулся.
– Идемте со мной! – велел он. Видимо, боялся оставить меня без присмотра.
В коридоре горел слабый свет. Было пустынно. Больные спали в своих палатах. «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь во сне». Я пропустила «ее». «Жизнь ее во сне».
Она – не спала. Она лежала в одиночной палате. Смотрела над собой. Возраст ее не читался совершенно, что-то от двадцати до пятидесяти. Не меньше двадцати и не больше пятидесяти. Она смотрела над собой пустыми глазами и никак не отреагировала на наше появление.
– Алла! – позвал Не Онисимов.
Она продолжала смотреть над собой.
Не Онисимов приподнял от груди ее слабую руку и стал слушать пульс. Потом вернул руку на место.
– Алла! – тихо взмолился Не Онисимов. – Ну пожалуйста...
Алла не слышала. Или не желала слышать. От нее исходил вселенский холод равнодушия.
Не Онисимов хотел что-то сказать, но не смог. Повернулся и, как слепой, вышел из палаты. Мне показалось: он пошел и заплакал. Он даже меня забыл в отчаянии.
Игла жалости пронзила меня насквозь.
– Ну пожалуйста... – тихо повторила я и села на край постели.
Я села так, чтобы попасть в направление ее взгляда. В прямом смысле слова: попасться ей на глаза. Она увидела меня в белом свадебном платье и валенках и, видимо, решила, что это явилась Смерть в таком странном обличье, но даже Смерть ее не заинтересовала.
– Я понимаю вас, – горячо зашептала я. – Понимаю... Вы так долго мучились... Непонятно, как вы вообще жили. Вы устали и хотите отдохнуть любой ценой. Пусть даже вечным сном. Вы хотите отдохнуть от боли, от людей, от всего, что есть жизнь, потому что ваша жизнь – это сплошные атаки. Невозможно так давно и так долго страдать. Вы надорвались. В вас лопнула пружина. Я понимаю. Но, Алла... Вы же не одна. За вами стоит ваш врач, который вас починил. За вами сотни, тысячи больных людей, для которых необходимо ваше выздоровление как гарантия. За вами Дебейки, который вас ждет, и вся Америка. Там ведь тоже люди болеют. Там, между прочим, такая операция стоит полтора миллиона долларов. Ее может позволить себе только миллионер, да и то не каждый. А вам сделали бесплатно. А вы еще... кочевряжитесь. Ну хорошо, вам, может быть, наплевать на человечество, и на Америку, и на Дебейки, вы их не знаете. Но ведь за вами близкие люди. Ваш муж сидит сейчас, не спит, с ума сходит. Да вы просто не имеете права... Вы меня слышите?
– Кто вы? – тихо спросила Алла.
– Никто, – сказала я.
– Вы мне не кажетесь?
– Нет. Я есть.
Я низко наклонилась над Аллой, и мои очки упали на ее лицо. Алла оторвала от груди свою руку, поднесла к моим очкам и надела их на себя.
– Действительно... – проговорила она. – Вот теперь я вас вижу.
Она меня видела и слышала, и это вдохновило меня до озноба. Я совершенно забыла о себе и о той причине, о которой я не хотела распространяться. Была только эта палата, эти проявившиеся глаза и Не Онисимов за стеной.
– Нельзя думать только о себе... Только себя любить. Только себя жалеть. Иначе нарушится центровка.
– Что нарушится? – спросила Алла.
– Все нарушится. Во всей Солнечной системе. Вы не имеете права!
– Что вы от меня хотите? – слабо спросила Алла.
– Чтобы вы пошли в туалет.
– Зачем?
– Покурить.
– Мне не хочется. И я не могу.
– А вы не знаете: можете вы или нет. Человек не знает своих возможностей.
Я обняла Аллу за плечи и стала ее приподнимать. Она ухватилась за мою шею и стала мне помогать.
– У меня клапан не оторвется? – спросила Алла. Она испугалась за свою жизнь, и это был хороший симптом.
– Не оторвется, – заверила я. – Но удивится.
Она встала. Мы обнялись и медленно вышли из палаты в коридор. На мне было белое свадебное платье, на Алле белая больничная рубаха с печатью на спине. Мы медленно продвигались, обнявшись, как привидения, и мне казалось, что если мы подпрыгнем, то взлетим и поплывем. Ее слабость перетекала в меня, а в нее – моя радость, та самая, которую я люблю больше всего на свете и от которой мне хотелось бы умереть.