Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
Шрифт:
— Слава тебе, Пресвятая Дева! — сказала она наконец с глубоким волнением. — Достойна ли я твоего сострадания? Но кто поможет мне, если не ты? Вот я приношу мои муки к твоим стопам; ты видишь — я не выдержу испытания, а выхода у меня нет. О милосердная дева! Дай моему сердцу побольше сил, чтоб я могла исполнить то, что задумала!
Она не сводила взгляда с мадонны, а слезы потоком лились из ее глаз на шею и грудь; долго еще оставалась она в часовне, прося защиты у той, которую зовут матерью и утешительницей всех скорбящих; все яснее понимала она, что тому, кто на земле потерял все, вплоть до надежды, помочь может только небо.
В памяти Джиневры проходила вся ее жизнь, час за часом: невинные радости детства, волнения юности, первые услышанные ею слова любви, первое раскаяние, а затем — бесчисленные горести и беды, которые обрушились на нее после замужества; она вспомнила последние годы, непрерывную смену немногих радостей (тоже далеко не безоблачных), тяжких страданий и жгучих угрызений совести. А главное — она чувствовала, как, подобно улетающему сновидению, рассеивается уверенность, которую она до сих пор питала, — уверенность, что Этторе никогда не изменит ей. И теперь, когда, потрясенная ударами судьбы, она желала только одного, — повиноваться велению неба, но не могла ни на что решиться, именно теперь Господь сказал свое слово, внезапно вернув ей мужа и как бы указав путь, по которому ей надлежит следовать.
«Сомнений больше нет, — думала она. — Пока я считала, что его нет в живых, у меня еще было оправдание, но что же теперь делать мне, несчастной?» Вдруг перед ней возникло новое препятствие: «А что я скажу, когда явлюсь к нему и он спросит: „Где ты была до сих пор?“
Ответ найти было нелегко. При одной этой мысли Джиневра почувствовала, что не в силах будет предстать перед своим судьей, и отказалась от прежнего намерения, решив искать другой выход из этого лабиринта. Однако чем больше она раздумывала, тем яснее понимала, что шаг, внушавший ей такой ужас, — единственный, который она может и должна сделать. «На кого мне пенять? — думала она. — Только на себя. Если б я вела себя как подобало, мне не предстояло бы такое горькое унижение; и чем больше я буду медлить, тем оно будет горше».
Мужественной душе Джиневры несвойственны были долгие колебания; и она решительно сказала себе:
«Могу ли я жить, вечно терзаясь угрызениями совести? Нет. Могу ли отвергнуть надежду на жизнь за гробом и побороть страх перед ней? Нет. Следовательно, я должна выполнить свой долг, не думая больше ни о чем; да искупят мою вину предстоящие мне мучения! А ты, Пресвятая Матерь Божия, смилуйся надо мной на том и на этом свете. В самом худшем случае — что сделает со мной Граяно, если не захочет простить? Убьет? Бессмертная душа моя устремится к Богу, принесет ему покаяние и заслужит его милость и прощение».
Еще раз горячо помолвившись напоследок, Джиневра, воспрянув духом, поднялась с колен, твердым и быстрым шагом вышла из церкви и заперлась в комнате, чтобы обдумать, каким образом исполнить свое намерение. Она села, как всегда, на балконе, с которого видна была Барлетта, и предалась раздумью, более удобного случая, чтобы вернуться к мужу, нельзя было и придумать: она безусловно, застанет его на празднике в крепости, куда за полчаса можно добраться морем. Если же она дождется его возвращения во французский лагерь, ей будет гораздо труднее с ним встретиться. Поэтому Джиневра сказала себе: «Решено. Я должна увидеться с ним до завтрашнего дня. Но как быть с Этторе? До завтра он сюда, конечно, не приедет. Ждать его? Невозможно. Покинуть остров, бросить Этторе, чтоб он никогда не узнал, что со мною сталось? После того как он спас меня от смерти?» И тут ее осенила мысль, достойная ее благородной души: «Если, расставаясь с ним, я признаюсь ему в моих чувствах — я ведь слишком хорошо знаю его, — у него до конца жизни не будет минуты покоя; если же я уйду от него, не объяснив ему причины, он сочтет меня неблагодарной, и память обо мне, увы, быстро изгладится из его сердца…»
На мгновение она потеряла власть над собой и сказала со вздохом: «Грехи мои тяжки, но как страшны мои мучения!»
С тревожной озабоченностью, которую всегда порождают глубокие душевные потрясения, она встала, отерла слезы и принялась собирать в дорогу свои немногочисленные пожитки. Роясь в сундуке, она неожиданно нашла лоскутки от голубого плаща Фьерамоски и обрывки серебряной нити, которой она вышивала этот плащ. Читатель легко представит себе, что она при этом почувствовала.
Первым порывом Джиневры было взять их с собой; но тотчас, полошив их на прежнее место, она сказала себе: «Нет… надо покончить со всеми мыслями о нем, и навсегда; только бы знать, что он когда-нибудь найдет счастье благодаря мне. Больше мне ничего не надо».
Джиневра написала настоятельнице несколько слов, поблагодарила ее за приют и поручила ее заботам свою подругу; она пояснила, что очень важная причина заставляет ее уехать, не простившись, и она надеется в недалеком будущем написать обо всем подробно.
Теперь, когда был исполнен этот последний долг, Джиневре нечего было больше делать в монастыре. Но она не хотела пускаться в путь при свете дня. До наступления темноты оставалось еще около часа, и она решила терпеливо дожидаться ночи на балконе; но более мучительного занятия она не могла бы придумать.
Оглядываясь на свою комнату она видела на столе узелок, приготовленный ею в трудную дорогу, и уже заранее испытывала все предстоящие горести; бросала ли взгляд на постель, оправленную, как всегда, одной из послушниц, — она думала, что накануне провела здесь последнюю ночь и одному богу известно, где проведет следующую. А вид с балкона вызывал еще более скорбные чувства: она смотрела на море, отделявшее ее от Барлетты, и вспоминала, как часто, прищурившись, вглядывалась в черную точку на воде — лодку Фьерамоски. Теперь она сама отправятся тем же путем. Но куда он приведет ее?
ГЛАВА XIV
В то время как Джиневра, обуреваемая тревогой, желала и страшилась наступления ночи, Пьетраччо, спрятавшись в дровяном сарае, находившемся под ее комнатами, с опаской и нетерпением ждал Джиневру, надеясь, что она поможет ему бежать.
Окошко, сквозь которое к нему сверху пробивался свет, выходило вровень с землей на задворки монастыря, поросшие кустарником и крапивой; казалось, что сюда никто никогда не забредал. Поэтому разбойник испугался, услышав шаги, приближавшиеся к нему сквозь заросли; и страх его еще усилился, когда он увидел, что подле окна остановился человек, которого он скоро узнал. То был комендант башни. Пьетраччо с удовольствием спрятался бы между вязанками хвороста, но, боясь, что хруст сухих листьев может его выдать, он замер на месте, стараясь даже не дышать. Благодаря этому он отлично расслышал слова, которыми обменялись комендант и его спутник.
— Вот ее окно, — сказал Мартин, — вон там, в первом этаже, то самое, где стоит плетеная корзина и ваза с цветами. Как видите, по решетке окна нижнего этажа сюда можно влезть и без всякой лестницы. Ну вот… Когда вы подниметесь, то окажетесь в коридоре со множеством дверей. Запомните хорошенько: первая слева — это дверь в комнату синьоры. Правда, сейчас тут больше никого нет. В девять часов все монахини уже спят: если сумеете справиться, приходите часов в одиннадцать, увозите свою синьору, и, прежде чем вас хватятся, вы будете уже за милю от берега. Собак я запру, людей я отпустил на всю ночь; пусть те, кому они сегодня понадобятся, разыскивают их по барлетским харчевням. Словом, все для вас готово. Но уж будьте осторожны! И вашему чертову приятелю вы тоже скажите — пусть будет осторожен! Я не собираюсь из-за нескольких флоринов лишаться доходов, которые получаю от настоятельницы, — так что действуйте с умом! И если дело кончится плохо, то я уже придумал, как свалить все на вас, а самому выйти сухим из воды. Дружба дружбой, а служба службой! Боскерино, к которому была обращена вся эта речь, легонько потянул коменданта за усы и сказал, качая головой: