Ева-пенетратор, или Оживители и умертвители
Шрифт:
Он смеялся над нынешней многомиллионной армией деятелей культуры – над этими хищными и лукавыми прихвостнями Империи…
Он знал: слово и образ обесценены до предела, поэтому в обращении с ними нужна особая точность, строгость и резкость.
И он был строг, точен и резок.
При виде Жюльена приходило в голову: наконец-то ожил глагол во плоти, как вещали пророки.
Наконец-то кончилось одиночество Беньямина.
Наконец-то Кафка нашёл свою коммуну.
Наконец осуществилась мечта Пессоа:
Пришёл конец изгойству Лотреамона.
И кончилось скитальчество Рембо по библиотечным полкам, кончилась заброшенность Хлебникова и Мандельштама в горах книжной пыли, кончилась изоляция Арто в дизайнерских книжных магазинах.
Больше никто не посмеет заткнуть дровами бушующее пламя.
Больше никто не сотрёт с лица Земли сырую землю.
Нет больше проблемы головы, есть лишь паралич тела.
Подросток-умертвитель
Читаю сегодня в английской газете: подростку семнадцати лет (имя не названо) предъявлено обвинение в том, что он умышленно столкнул шестилетнего ребёнка со смотровой площадки в лондонском музее Tate Modern.
Музей современного искусства Tate Modern – самая посещаемая лондонская аттракция.
Смотровая площадка находится на десятом этаже новейшей пристройки к музею, которая носит имя миллиардера Леонида Блаватника – спонсора этого архитектурного детища.
Жертва – французский мальчик, пришедший в музей со своими родителями, – упала на крышу пятого этажа и находится сейчас в критическом состоянии.
Он лежит в лондонской больнице, куда был доставлен из Tate Modern на вертолёте.
У него травматическое кровоизлияние в мозг, а также многочисленные переломы позвоночника, ног и рук.
Семнадцатилетний обвиняемый был задержан на месте преступления и предстанет перед судом по обвинению в попытке убийства.
Лондонская полиция обратилась к возможным очевидцам события: «Если вы видели произошедшее, просим вас незамедлительно обратиться к нам и дать свидетельские показания».
Одна из свидетельниц – журналистка Ольга Малевска – так отозвалась о случившемся: «Абсолютный ужас».
Ну а я – какое я имею к этому отношение?
Прочитав сообщение в газете The Guardian, я тут же вспомнил, что всегда, когда нахожусь на крыше здания или на каком-нибудь высоком балконе, хочу спрыгнуть оттуда – раз и навсегда.
Высота манит?
Смерть притягивает?
Возможно.
В любом случае: меня тянет сигануть – и в смятении я отступаю от края.
А однажды, стоя на краю зенитной башни Люфтваффе в Вене, я почувствовал искушение столкнуть вниз Варьку, державшую меня за руку.
В голове мелькнуло: потяну её за собой – и вместе кувыркнёмся, опрокинемся, грохнемся.
А ещё представилось: «Что если мы не упадём, а полетим, полетим, полетим?»
Может, семнадцатилетний в Лондоне тоже нечто подобное вообразил?
Или что там у него было в башке?
Генрих фон Клейст – вот кого надо спросить.
Оживительница-смерть
Есть старая истина: человек живёт, только когда он умирает – по десять раз за день.
Значит, смерть тоже может оживлять, а как же.
Вот я сейчас умру – и мне же станет легче.
И всем вокруг – мерзавцам и святым, клопам и бабочкам, цветам и носорогам – всем им, во мне живущим, полегчает.
Не ждать же мне, пока я стану трупом!
Я лучше уберусь в траву сейчас.
В дремучий лес, в лога, в берлогу, в чащу.
Уйду – с бездомным взглядом – без прощаний.
Но прежде я спрошу: а где же тот майор – бежавший с Колымы, убивший лагерную сытую охрану?
Где он во мне?
Неужто умер и воскреснуть может лишь в совести больной?
«Последний бой майора Пугачёва» – шаламовский рассказ о бунте, бегстве, смерти (оживительнице жизни).
Где ты, майор, – спаситель мой – где, где?
Где твой упорный поцелуй гадюки?
Где твой славянский мстительный триумф?
Сто раз я спрашивал себя: жив ли во мне тот человек в погонах, который ранним утром по весне пошёл прикончить Сталина в его хлеву кремлёвском?
Где был ты, Рокоссовский, в этот час?
Где выдержка военная была – и мысль, и смех, и кобура, и доблесть?
Где честь мундира и восторг стрелка?
Где совесть маршала и клокотанье гнева?
Ведь ты носил наган с утра до ночи.
Так почему ты, сволочь, не убил – в любом году, в сороковом, сегодня?
А граф фон Штауффенберг – брат твой – попытался.
О, как же я – в своём масштабе мелком – хочу помочь убить тебе, убийца.
Я осветить хочу твой твёрдый шаг, который мне дороже всех доводов людских, всех благ и всей ничтожной славы.
Иди, иди – и прострели тот череп.
Чтоб брызнули мозги на стол, на самовар, на китель.
Чпок! – и каюк мужикоборцу-суке.
«Последний бой майора Пугачёва» – вот ветхий мой завет, вот лучший мой рассказ, молитва, стих, помин, псалом и притча.
Вся жизнь моя – в кромешном промежутке: меж носом, убежавшим от майора Ковалёва, и выстрелом майора Пугачёва.
Сталин, падай!
Всем подлым сукам: умертвитесь вмиг!
Омойся кровью – и в тайгу, убийца!