Евангелие от палача
Шрифт:
Сладкий кусок не тот, что откусить можешь, а тот, что сглотнуть способен. И отношения у нас с Джеджелавой сложились товарищески прекрасные, хотя время от времени я тонко напоминал ему, что числится за ним кое-какой должок…
И в тот майский беззаботный вечер мы с Джеджелавой и двумя его черножопыми дружками пили в ресторане «Арагви» кахетинское вино, жрали сациви и шашлыки, говорили друг другу тосты и похабные анекдоты, и на двадцатой бутылке Джеджелава сказал мне, что любит меня, как брата. А я поднял рог с вином и ответил, что люблю его, как младшего брата, ибо братская любовь к младшему брату —
— Брат мой названый! Месяц! Месяц всего остался! Через месяц человек, который для меня дороже отца, важнее Бога, сила ума моего и жар сердца моего, будет первым в этой стране! А я — генерал? А ты, брат, будешь у меня работать?..
Когда я подсаживал Джеджелаву в дверцу черного «ЗИСа», он был уже совсем складной — без памяти, как дрова. «ЗИС» с завыванием сирены умчался по улице Горького, а я дошел до ближайшего телефона-автомата и позвонил Крутованову. Опустил в щель монетку и запустил самую рискованную и страшную игру в своей жизни. Крутованов нисколько не удивился моему звонку, будто я каждый раз звоню ему посреди ночи.
— Прогуляться немного? — переспросил он и, ни мгновения не раздумывая, согласился: — А пожалуй, с удовольствием. Сейчас оденусь и выйду… Продышимся немного, разомнем уставшие члены…
Молодец — он не хотел, чтобы охрана его подъезда видела, как я шастаю к нему ночью. И, конечно, боялся «прослушки» у себя в квартире. Крутованов понимал, что если я звоню ему домой посреди ночи, то повод для этого звонка лучше обсуждать на улице.
Просто два лирических молодых человека гуляют по ночной весенней Москве, продутой тополиными ветрами, и любуются серебряным серпиком ущербной луны. А когда налюбовались импрессионистским пейзажем и я закончил романтическую арию о своем брате меньшом Отаре, Крутованов расчувствовался так, что пожал мне руку.
— В общем, я этого ждал, — сказал он. — Я так и предполагал — месяц-два ему понадобится. Но это очень уместное свидетельство… Какие есть соображения?
Я выдержал его рентгеновский взгляд и спокойно сказал:
— У нас сейчас у всех может быть только одно соображение — упредить…
Он усмехнулся:
— А силенок хватит? Кишка не лопнет?
— Это не имеет значения. Если силенок не хватит, то очень многие черепушки лопнут…
Крутованов кивнул:
— Не сомневаюсь… И пощады никто не вымолит… Завтра я подберу вас в четырнадцать ноль-ноль на Можайском шоссе, у магазина «Диета»…
Я никогда не задавал ему лишних вопросов, понимал, что вряд ли Крутованов намерился продлить наши ночные прогулки отдыхом на пленэре. И не обманулся в своих ожиданиях — прибыли мы для приятной беседы на дачу к Маленкову. Наш вислощекий премьер в белом кителе-сталинке сидел в саду за чайным столом, а напротив него — спиной ко мне — раздавил в стороны кресло какой-то лысый толстяк.
Я обошел стол поздороваться, оглянулся и увидел, что чай пьет с премьер-министром наш первый секретарь ЦК, сам Никита Сергеевич. И он пожаловал на встречу со мной! Ну что ж, не каждый день доводится мне распивать чаи, лясы точить с двумя первыми лицами державы. Поручкались со мной вожди, усадили промеж себя в плетеное соломенное кресло. А Крутованов остался стоять,
— Хотите чаю? Или кофе? — спросил Маленков — это у нас было не совещание, не экзамен мне, а дружеская встреча, приятельский визит как бы.
Пока Никита Сергеевич собственноручно наливал мне чай, из дома вышел Крутованов с подносом бутербродов. Не думаю, что там некому было услужить, но, скорее всего, этот волчина ходил проверить — всю ли обслугу отослали с этой половины дачи. Разговор нам предстоял, конечно, дружеский, но нешуточный — чего штатных стукачиков в соблазн вводить!
Я выбрал бутерброд с сочной розовой ветчиной, точно такие жрал Хрущев в день успения Пахана. Я с наслаждением ел, а Хрущев радушно угощал:
— Кушай, кушай! Раньше, в старину, на Руси работника по аппетиту нанимали.
Я усмехнулся:
— Ну, с этим у меня все в порядке.
— Да? Вот Сергей Павлович говорит, что у вас и с остальным все в порядке, — сказал Маленков, натянуто улыбаясь. Я скромно потупил очи.
Хрущеву было невтерпеж, он сразу взял быка за рога.
— Как думаешь, сынок, можно верить этому черножопому? Как его? Джеджелава?
— Думаю, что можно, — пожал я плечами. — Он человек внутренний, домашний, можно сказать. У них с Берией вместе развлечения, отдых и радости, а отдыхающий человек раскованнее, разговорчивее, свободнее. Да и поручения даются через близких людей.
— Ну что, вы полагаете, что это может Берии удасться? — криво усмехнулся Маленков, и я увидел, что от страха у него трясутся студенистые брыла.
— Если не принять предупредительных мер, обязательно должно удастся. Запросто! — заверил я их, входя в роль правительственного советника.
— А какие такие меры можно принять? — недоверчиво спросил Хрущев.
— Нужна помощь посторонних. Армейских, например, — сказал я. — Много сил не нужно. Тут важно грамотно изолировать Лаврентия Палыча.
— А как это ты его изолируешь? — спросил Хрущев. — Таманской дивизией штурмовать Лубянку?
— О-о, это не дело! — замахал я руками. — Чтобы поднять дивизию, надо столько людей задействовать, что через день уйдет к Берии информация…
— И что ты имеешь в виду?
— Отсечь Берию от системы охраны. Если его изъять из системы, то никто с Лубянки не пойдет за ним на баррикады.
— Вы в этом уверены? — переспросил Маленков.
— Конечно, уверен. Проблема в том, как его изолировать, — сказал я. — Этот вопрос серьезнее, чем кажется.
— Никому ничего не кажется! — рассердился Крутованов: его раздражало, что я уже освоился на площадке и на равных разговариваю с этими задастыми бздунами. — Здесь все понимают меру серьезности. Армию невозможно подключить, потому что все режимные объекты, куда попадает Лаврентий, все сферы его жизнедеятельности охраняются «девяткой». А Девятое управление подчинено только ему, и на любой приказ он или наплюет, или откроет стрельбу…
Это он правильно говорил. И в Кремль тоже даже небольшая группа вооруженных армейских офицеров не может попасть. Приказом комендатуры Кремля вход на территорию нашего капища с оружием воспрещен всем. Я дожевал бутерброд и сказал: