Евангелие от Робеспьера
Шрифт:
Подписываясь, Бриссо и Робеспьер обмениваются шуточками:
– Может, откажемся?
– Несолидный человек Камилл.
– Он женится, а мы облизываемся.
– Счастливчик! Повесам всегда достаются красотки. Люсиль грозит им пальцем – не обижайте моего Камилла. Люсиль смеется (кокетничает. Знает, что нравится Робеспьеру), протягивает руку, и Робеспьер целует ее. Шумная компания вваливается в квартиру Демулена. Кто сказал, что в городе плохо с продуктами? Проныра Камилл постарался. Пир на весь мир! Вино разлито в бокалы. Робеспьер требует тишины.
– Однажды
Дружный хохот. Аплодисменты. Люсиль посылает Робеспьеру воздушный поцелуй.
Камилл:
– Максимилиан, я уж, было, хотел обидеться.
Бриссо:
– Оказывается, мрачный трибун умеет шутить.
Петион:
– А я был спокоен. Я знал, что тут какой-то фокус. Все встают, поднимают бокалы.
– Здоровье, счастье молодых!
С треском распахиваются окна. Зимний сырой ветер врывается в комнату. Гаснут свечи. В полумраке возникают ведьмы и призраки. Визгливыми голосами они пророчествуют:
– Пройдет несколько лет, и в лесу найдут изъеденный волками труп Петиона. Он пытался спастись от казни, к которой приговорили его Робеспьер и Демулен.
– Настанет день, и по воле Робеспьера и Демулена, под крики и улюлюканье толпы в допотопной телеге поедет на казнь Бриссо.
– И будет утро, когда бледный, с прыгающим ртом взойдет на эшафот Камилл Демулен. С глухим всплеском упадет нож гильотины, и, вторя ему, пронзительно закричит, забьется Люсиль.
– А потом и саму Люсиль, связанную, с горящими глазами фанатички, почти сумасшедшую, шепчущую проклятия Робеспьеру, повезут на Гревскую площадь.
За закрытыми окнами мягкий вечер. Ярко и ровно горят свечи. Ведьмы и призраки существуют только в воображении английского автора Шекспира, и на театральной сцене их играют второстепенные, страдающие одышкой актеры.
Ничто не нарушает веселья. Друзья протягивают бокалы, чокаются (у Камилла даже вино расплескалось на скатерть, Петион замечает: «К счастью!»), выпивают (Все до дна! Иначе добрые пожелания не сбудутся!) и энергично (изрядно проголодались за день!) принимаются за закуску.
Собрание медленно, но неуклонно катится вправо. Между правым и левым центром граница чисто условная. Смелый Барнав произносит слова, которым мог бы аплодировать эмигрант Мунье. Партии сближает одна задача: остановить революцию.
Редеют ряды крайне левой. Но все уже знают, что как только Собрание затрагивает интересы народа, на трибуну поднимается Максимилиан Робеспьер.
Когда Робеспьер однажды пропускает важное заседание – все в недоумении.
Марат пишет: «Робеспьер наверное болен, если только не сделался жертвой какого-нибудь покушения со стороны заговорщиков».
Робеспьер – защитник революции. Он совесть нации.
«Разве те, кто не уплачивает известных податей, являются рабами? Разве они не заинтересованы в общественном деле? Все они содействовали избранию членов Учредительного собрания; они предоставили вам осуществлять за них права; разве они поручили вам осуществлять права против них? Граждане они или нет? Я краснею при мысли, что мне приходится спрашивать об этом».
Робеспьер был единственным депутатом-демократом, которого не затронуло повальное увлечение законом против эмиграции, вызванным отъездом теток короля.
Робеспьер колеблется. А вдруг этот закон ущемляет права людей?
– Закон против эмиграции мне не нравится, но я хотел бы, чтобы мне доказали дельными доводами, что его следует отвергнуть.
Когда в Собрании стали раздаваться голоса, требующие сожжения литературы, в которой отстаивались аристократические принципы, Робеспьер сказал: «Сделайте это, и вскоре инквизиции подвергнутся также и патриотические произведения».
Заметим, кстати, что именно Робеспьер требовал отмены смертной казни. Но Собрание не пошло за ним и оставило в силе старые законы. Однажды, когда ему не дают выступить, он бросает в запальчивости следующую фразу:
– Всякое требование, имеющее целью подавить мой голос, – гибельно для свободы. Многие буржуазные историки, анализируя этот период деятельности Робеспьера, пишут, что вот видите, каким Робеспьер был хорошим, Собранию стоило прислушаться к нему, и тогда Франция избежала бы ужасов террора.
Конечно, соблазнительно поддержать легенду о добром Робеспьере. Но, во-первых, было бы утопией считать, что Собрание могло принять предложение Робеспьера. А, во-вторых, сам Робеспьер выступал в роли абстрактного демократа, стоящего вне партии. Его гуманизм был наивен. Как только Робеспьер станет во главе Якобинского клуба, как только он получит возможность действенными мерами бороться с врагами революции – он заговорит по-другому.
Но и сейчас он не упускает случая нанести решительный удар лидерам Собрания. Он понял, что в будущем они будут мешать революции, и убирает их с дороги:
– Я требую следующего декрета: члены настоящего Собрания не могут быть избраны вновь в будущее Законодательное собрание… Двадцатипятимиллионная нация была бы управляема… небольшим числом ловких ораторов; а кто же управлял бы иногда ораторами?… Я отнюдь не люблю этой новой науки, которую называют тактикой больших собраний; она слишком похожа на интригу… Я не люблю, чтобы ловкие люди могли, господствуя при помощи этих способов над Собранием, подготовлять свое господство над другим Собранием и, таким образом, увековечивали систему коалиции, которая является бичом свободы. Я питаю доверие к представителям, которые, не имея возможности распространить свои замыслы за пределы двух лет, будут вынуждены ограничить свое честолюбие славой служения человечеству и своей родине.