Евреи в царской России. Сыны или пасынки?
Шрифт:
Утверждают, что Липман и Бирон были связаны самым теснейшим образом. Но близость их, на наш взгляд, не столь бесспорна. Ведь Леви был отнюдь не единственным кредитором герцога: Бирон испытывал постоянную нужду в деньгах и занимал их у кого угодно (даже у своего камердинера). И богатеи, к евреям никакого отношения не имевшие, ссужали временщика куда большими суммами, чем наш гоф-комиссар.
Едва ли Липман, как утверждается, сам был наушником герцога и дворец опутал сетью своих шпионов. Говорят, он предупредил своего патрона о готовившемся против него заговоре и перевороте. Драматург Николай Борисов в своей исторической комедии «Бирон» (1899) рисует подобную сцену, где временщик отвечает на такое предостережение с ужасающим немецким акцентом: «Полни вздор болтай… Ах, Липман! У каво поднельси штоб рука на мой особ?» Однако подобная беспечность как-то не вяжется с приписываемыми герцогу излишней осторожностью и подозрительностью. Современники-мемуаристы
И вот еще что примечательно: после опалы Бирона его якобы ближайшего клеврета Липмана почему-то никто не тронул. Между тем, пришедшая на смену регента Бирона правительница Анна Леопольдовна расправилась со всем окружением герцога. Когда же в иностранных газетах появились вести об отставке финансиста, столичные «Санкт-Петербургские ведомости» от 13 января 1741 года их опровергли. «Обер-комиссар, господин Липман, – сообщила газета, – коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает». Правда, некоторые историки говорят, что Леви якобы потому сохранил свое положение при регентше, что сообщил ей, где находятся капиталы низложенного Бирона. Но это явный абсурд, ибо известно, что сам Липман так и не смог получить от Бирона крупную сумму, которую тот ему задолжал. Причина «непотопляемости» Леви совсем в другом – венценосцы остро нуждались в его услугах. Достаточно сказать, что за год правления Анны Леопольдовны Брауншвейгская фамилия приобретет через посредничество еврея бриллиантов и ювелирных изделий на сумму более полторы сотни тысяч рублей.
К концу царствования Анны Иоанновны отношение ее к евреям стало настороженным и враждебным (хотя «дежурного еврея» Липмана она все еще терпела). Документальных свидетельств на сей счет не находится, но Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в бытописательской точности, изображает выплеск ее юдофобских настроений весьма натурально. Лейб-медика Антонио Рибейро Санчеса она называет не иначе как «христопродавцем». «Ну, жид! – сказала ему Анна Иоанновна, до подбородка одеяла на себя натягивая. – Смотри мое величество… Но одеяла снять не давала: – Ты так меня… сквозь одеяло смотри… Твое счастье, что я больна лежу. А то бы показала тебе… Пиши рецепт, гутнявец такой!.. Чтобы я, самодержица всероссийская, тебе жопу свою показывала? Да лучше я умру пусть, но не унижусь!» Но униженным предстает здесь крещеный еврей Санчес, которому пеняли на его «иудину породу».
Свадебный кортеж направляется в Ледяной дом. Гравюра XVIII века
Апофеоз Аннинского царствования, его венец и слава – это свадьба шута Михаила Голицына и шутихи Авдотьи Бужениновой в знаменитом Ледяном доме зимой 1739-1740 годов. То было первое в истории России яркое красочное интернациональное празднество. Императрица повелела губернаторам всех провинций к этому событию прислать в Петербург по несколько человек «не гнусного вида» обоего пола. «Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины». Посланцы населявших Российскую империю народов и племен ехали на санях, запряженных оленями, волами, свиньями, козлами, ослами, собаками и даже верблюдами. Они играли на народных «музыкалиях», а затем ели каждый свою национальную пищу и залихватски плясали свои туземные пляски. Этнографическая пестрота костюмов призвана была продемонстрировать огромность могущественной империи и процветание всех ее разноплеменных жителей. Пиит Антиох Кантемир назвал императрицу Анну «Матерью народов». А Василий Тредиаковский возгласил: «Торжествуйте все российские народы, у нас идут златые годы!».
Но стоит ли удивляться, что «златые годы» – это не про иудеев сказано, и в том шумном празднике племен не слышалось идишского говора, не было зажигательных еврейских танцев? А все потому, что евреев в России вроде бы как и не было вовсе, точнее, не надлежало быть. И неважно то, что и вид их был «не гнусен», и число их в империи значительно превышало количество аборигенов какого-нибудь северного племени – терпеть в Отечестве «врагов Христовой веры» строго возбранялось законом…
Совсем скоро истает Ледяной дом, отшумят бубны, цимбалы, гусли, бандуры, почит в Возе благонравная государыня Анна, и для иудеев в России под скипетром «веселой царицы Елизавет» наступят времена еще более лихие. Извлекут из архива и примут к руководству завет Меншикова: «Жидов в Россию ни с чем не впускать». Несмотря на всепоглощающую страсть к роскоши, прагматизм отступит, и все евреи будут заклеймены «имени Христа Спасителя ненавистниками», получать «интересную прибыль» от которых новая монархиня объявит делом недостойным и презренным. Первым делом прогонят со Двора Липмана вкупе со всеми его финансовыми агентами, да и сами должности гоф-комиссара и камер-агента упразднят, потому как Ее Величество не соизволят «иметь на Своей службе ни одного жида». А затем грянет указ о немедленном удалении из России всех иудеев.
А пока в веселой праздничной процессии шествовали «копейщик один, во образе воина, в самоедском платье», «самоеды, один мужского, а другой женского вида», и во главе дикарей – отпрыск марранов Ян Лакоста, сокрывший свою «жидовскую породу» под оленьими шкурами.
II. «Казнить смертью и сжечь!»
Теплым петербургским летом 1738 года на фасадах домов и фонарных столбах города было приметно объявление: «Сего июля 15 дня, то есть в субботу, по указу Ея Императорского Величества имеет быть учинена над некоторым противу истинного Христианского закона преступником и превратителем, экзекуция на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора. Того ради публикуется сим, чтоб всякого чина люди, для смотрения той экзекуции сходились к тому месту означенного числа по утру с 8 часа». «Преступником» был отставной капитан-поручик Александр Артемьевич Возницын (1701-1738), отрекшийся от православия, а «превратителем» – еврей-откупщик Борух Лейбов (1663-1738), якобы обративший его в иудаизм. И сих «беззаконников» надлежало «казнить смертью и сжечь».
Экзекуция состоялась в день Святого Владимира, когда дозволено миловать даже закоренелых убийц, но только не врагов Христовой веры. А для двоих приговоренных, дюжего русоголового мужчины и седовласого широкобородого старца, была Божественная суббота, а в этот день, как учит Тора, работать правоверным евреям возбраняется. Да и вообще (прав кенигсбергский раввин Лейб Эпштейн!), летом в этом Петербурге иудею жить просто невозможно – наступают белые ночи и поди попробуй разберись, когда утренняя, а когда вечерняя молитва. Однако ребе ни словом не обмолвился о том, позволительно ли еврею в сей Северной Венеции умирать! Вроде не упомянул об этом, а то, что прямо не запрещено, дозволяется. И вот сейчас, в субботу, они – слава Всевышнему! – заповеди не нарушают, ибо не трудятся вовсе, а только обреченно идут на эшафот, как на заклание, под гиканье и улюлюканье толпы иноверцев. Причем русоголовый всячески ободряет широкобородого: «Борух, не торопись!» (на языке того времени это означало: не бойся, мол, Борух, не робей!).
Современный почвенник Анатолий Глазунов сетует на то, что рисунков сей казни не находится, и обвиняет русских художников в «постыдной трусости». По его же разумению, картина с изображением, «как сжигали жида-мясника и поганого капитана», должна быть вывешена на самом видном месте в Русском музее – на радость таким же, как он, лютым «патриотам» и в назидание всему крещеному миру! Однако в XVIII веке российские власти, хоть и относились к иудаизму нисколько не лучше Глазунова, не пожелали громогласно заявить о предании огню «кощунников». Показательно, что газета «Санкт-Петербургские ведомости», внимательно читавшаяся при дворах Берлина, Парижа и Лондона, об этом скромно умолчала.
Некоторые историки пытаются представить аутодафе Возницына и Лейбова как беспрецедентный и чуть ли не единичный случай в России XVIII века. Между тем, в годы правления ортодоксальной Анны Иоанновны, строго каравшей всех религиозных отступников, сжигали заживо не столь уж редко. Так, в 1730 году сгорели «богохульники» солдат Филипп Сизимин и дворовый Иван Столяр; в 1736 году такой казни подвергся знахарь Яков Яров; а в одном только 1738 году в огне погибли 6 (!) человек. Оторопь берет от дела о сожжении татарина Тойгильда Жулякова, который, по словам доморощенных инквизиторов, «крестясь в веру греческого исповедания, принял снова магометанский закон и тем не только в богомерзкое преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону его праведному учинил великое противление и ругательство».
Чтобы представить себе, как сие могло произойти, перенесемся в Петербург ЗО-х годов XVHI века. До нас дошло описание одного аутодафе, свершившегося в 1736 году. Это свидетельство о сожжении двух злоумышленников оставил шотландский врач Джон Кук: «Каждый мужчина прикован цепью к вершине большой, вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев… Мужчины стояли в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким образом в прах… К пирамиде дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер… Мужчины умерли бы быстро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа». Таков был обычный порядок.