Эй, Рыбка!
Шрифт:
— А сколько вам лет, Григорий Деевич, — спрашиваю я.
Он отвечает:
— Двадцать девять.
С утра жара. Ну и день сегодня выдался!
Мы звоним в нашу дверь, и мама тут же рассыпается в благодарностях. Летом так трудно достать путевку в загородный лагерь. А Кирпич помог мне съездить за город, хотя бы на два дня.
Чтобы родители все-таки не заподозрили чего-то и не стали запоздало волноваться, я тут же, перебивая маму, начинаю рассказывать, как хорошо было в «Березке».
Когда за Кирпичом захлопывается дверь, папа
Самой моей большой бедой в то лето стало исчезновение Ирки. Она уехала куда-то вместе с отцом, пока я была в «Березке». Бобров клялся, что ничего не слышал. В квартире, которую снимали Ирка с отцом, нас встретили какие-то другие люди. Ни разу еще мы с Бобровым не ждали с нетерпением конца каникул - ведь мы же полагали, что она вернется к нам в сентябре.
Ирка не вернулась.
Мы с Бобровым упросили родителей купить нам по аквариуму и на переменах наперебой рассказывали, как у нас там кто-то плавает, дерется, гоняет пену по поверхности воды и строит из этой пены гнезда, а потом высиживает в гнезде икру, точно наседка яйца. А кто-то, наоборот, рождает живых детей и тут же поедает их — самку-то надо сразу отсадить, как отнерестится!
Полкласса вслед за нами завели аквариумы. И девчонки теперь писали Боброву на уроках что-то вроде того, что у них есть лишняя пара кардиналов, а заодно и огненные барбусы, и можно их на что-то обменять. Если интересно — встретимся за школой, поговорим!
Не знаю, как разрослось со временем Бобровское хозяйство, а моих аквариумов было уже семь штук — и это не считая переносных, садковых.
По выходным, в самую рань, мама провожала нас с отцом на колхозный рынок, где мы до обеда продавали новичкам рыбную молодь и чахлую, но зато не зараженную ничем, в аквариуме выращенную водную траву, а заодно раздавали всем бесплатные советы.
До советов люди были охочи — некоторые куда больше, чем до покупки. Доходило до того, что не успевала я вернуться из школы, как раздавался телефонный звонок и растерянный мужской голос спрашивал, что делать: данюшки у него, как будто, отыкрились. И, случалось, что когда родители, придя с завода, открывали дверь своим ключом, я все еще убеждала счастливого владельца данюшек не волноваться и предоставить все самой природе. А что от него требуется — это вентиляция, ну и кормежка соответствующая — только и всего!
Ладно еще, родителям удалось втолковать мне мысль о недопустимости никаких личных консультаций на дому. Они сами не подозревали, как это было предусмотрительно с их стороны. Среди голосов в трубке несколько раз я узнавала голос Генсаныча. Сторож путался в названиях аквариумных рыб, не знал, что спрашивать, но голос его был таким липким, что сразу разговор было не оборвать. Из трубки точно тянулись щупальца — вроде тех, которыми он, уличив момент, хватал меня за локоток где-нибудь в школьном коридоре:
— Ты, я гляжу, девочка не промах…
И я никогда не знала, как сделать, чтобы его не было — рядом или в телефоне. В школе я сбрасывала сплеча его руку так же, как руку исторички, вздумавшей отвести меня к директору. И, в отличие от исторички, он тут же начинал озираться по сторонам, и, если слышались чьи-нибудь шаги, спешил ретироваться. В этом была вся разница. Отношения полов сводились для меня к произведению потомства теми же данюшками или гуппи. Однажды мне удалось получить мальков даже от золотых рыбок. Правда, среди них не было телескопов.
Занимаясь своими рыбами, я прозевала тот момент, когда Бобров покинул меня. Он не вернулся к маленькой женщине Кате Павловой, когда-то сразившей всех нас наповал простым «А можно, я пойду помогу?». Нет, теперь он выбрал Таню Семенову. В седьмом она была самой высокой в классе — не считая, конечно, Гены Минаева, а грудь у нее теперь была даже больше, чем у Наташи Ярцевой из «б»-класса.
Но Таня была особенной девочкой даже не в силу своего роста. Главное — она была первая, кто придумал пикироваться с бессловесным Генкой Минаевым.
На переменах, стоя у истертой нашей, обтрепанной географической карты, Гена и Таня тыкали пальцами в какие-то им одним известные места.
— Ты — вот ты кто! Джомолунгма! — подначивала она его.
Он тоже тыкал куда-то пальцем и радостно отвечал:
— А ты — вот кто ты тогда! Пик Коммунизма!
То, что они оба знали начатки географии, ставило их среди нас на какую-то особую ступень и, конечно, заставляло Боброва ревновать — да еще к кому — к Минаеву!
По праздникам мы собирались у Юрки Иванова. Его родители полагали, что лучше, если сын приведет толпу одноклассников домой, и тогда следы любого происшедшего в доме безобразия можно будет застать во всей красе, вернувшись рано поутру. Но перед тем, как убраться из Юркиной квартиры, мы тщательно вытирали горы посуды, подметали мокрыми вениками полы. Ничто не укрывалось от хозяйского глаза наших девочек.
Только в одну комнату хода не было никому. В ней, как мне казалось, всегда царил полумрак. Туда, в свет ночника, ночными бабочками протискивались друг за дружкой Сашка Бобров и Таня Семенова, а несколько наших мальчиков на пороге верными евнухами караулили их уединение. Но при этом они не собирались хранить происходящее в тайне. Наоборот, они ни разу не преминули собрать толпу девчонок у заветной двери — им нужны были слушательницы.
Блестя глазками, щурясь, мальчишки рассказывали нам:
— Ой, знаете, что они там делают!
Маленькая женщина Катя Павлова, — она ходила на все наши вечеринки — пряталась в это время в кухне. И тогда туда тоже нельзя было входить. Девчонки шептали мне на ушко, как им ее жалко — я не могла понять, почему.
Я жалела только о том, что со мной нет Ирки. В классе мало вспоминали о ней. Девчонки называли ее Бобровым в юбке. И в моей душе тогда разливалось тепло — ведь и меня когда-то так назвал Кирпич. А значит, это подчеркивало наше с ней родство. А из мальчишек никто, даже Бобров, не могли ничего толком сказать о ней. И моя первая любовь так и осталась глубоко скрытой во мне, никому не высказанной. Ирка была моей первой любовью, а вовсе не Бобров.