Эйнштейн
Шрифт:
В 25 километрах оттуда, чуть восточнее, находилась деревенька под названием Дахау.
Дом большой, одну комнату выделили дяде Якобу. Якоб — домашний ученый. Герман работает для собственного удовольствия, а Якоб подходит к делу серьезно. Младший сын смог с помощью родителей завершить образование и стать инженером. Он прекрасно разбирается в математике и физике. В тишине своей комнаты, часто нарушаемой детским смехом, он разработает динамо-машину. Вместе с Германом они начертят план мастерской и произведут подсчеты. Они готовы основать предприятие по электрификации. Отец Паулины Юлиус Кох ссудил их деньгами, их надо пустить в дело. Подобрали помещение в центре Мюнхена: там и вырастет предприятие братьев Эйнштейн. Якоб займется инженерией, Герман — бухгалтерией. Вскоре здесь возникнет консорциум «Эйнштейн и компания». После Мюнхена — Штутгарт, потом Берлин.
Альберту три года. С его уст еще не слетело ни одного слова. Он сидит один и молча строит карточные домики. Иногда прекращает это занятие и принимается вопить в приступе гнева — говорят, что это у него от дедушки. Уже то, что у него большая голова, наводило на всякие мысли, а теперь его умственное развитие внушало опасения. На помощь приходит доктор. Врач осмотрел ребенка. Рефлексы хорошие, хотя слишком сильные. Зрачок сокращается на свету. Походка немного неуклюжая, но в норме. Нет, с мозгами Альберта, похоже, все в порядке. Опасения совершенно не утихли. Почему сын шутника Германа и нежной общительной Паулины такой молчун? Почему, становясь старше, он выказывает отсутствие интереса к играм, даже среди ровесников-малышей? По какой причине на его лице так часто отображается печать скуки? И почему его движения настолько тяжеловесны, что кормилица прозвала его Pater Langweil— «дядюшка-зануда»? С ней он тоже почти не играет. Редко случается, чтобы взгляд ребенка загорелся. Но есть один такой особый момент… Вот он: погруженный в задумчивость, Альберт вдруг поднимает голову и устремляет взгляд на мир взрослых, где происходит чудо. Альберт прислушивается. Торжественно с неким благоговением на лице созерцает свою мать, сидящую за фортепьяно. Пальцы Паулины порхают над клавишами, комнату наполняют звуки Моцарта. При взгляде на ребенка кажется, что на него снизошла благодать. Музыка — вот что гонит от него скуку.
Словно предчувствуя, что в его странствии через миры пианино невозможно будет взять с собой, он выберет скрипку. И больше не будет с ней расставаться. Музыка, которую он будет слушать или исполнять сам с неоспоримой виртуозностью, станет одной из утех его жизни. Он будет играть Шуберта в Карнеги-холле в Нью-Йорке, камерную музыку с королевой Бельгии, произведения Баха в Цюрихе со своим сыном, пораженным немотой, будет играть в Принстоне, став одиноким стариком, глядя на цветущий парк.
Он слушает, как мать играет «Патетическую сонату». Он точно в экстазе. Простое скольжение рук по клавишам извлекает звуки, переносящие вас в иной мир. Это волшебство.
Ему пять лет. К нему приходит учительница давать частные уроки. В другие дни недели с ним занимается учитель музыки на скрипке. Именно эти часы ему особенно дороги. В первый раз, когда он услышал звук, извлекаемый смычком из струн, это был шок. Всё внутри его взволновалось. Конечно, первые уроки оказались такими же скучными, как уроки греческого в школе. Но он не бросил заниматься, предчувствуя, что в искусстве таится обещание великого счастья. К тринадцати годам он разучил сонаты Моцарта. Всю жизнь смычок и музыка вообще доставляли ему ни с чем не сравнимую радость.
В его уме произошло и другое чудо. Отец подарил ему компас. Для прочих детей это был бы самый заурядный предмет. Но на Альберта он подействовал магнетически. Упорство стрелки сбило его с толку, свело с ума. Эта стрелка неизменно находила заданное направление, сколько ни крути катушку. И если она сопротивляется власти человеческой руки, как бы резко ее ни вертели, значит, на нее воздействует некая внешняя сила, которая гораздо мощнее человеческой власти. В мире царит невидимая власть! Для мальчика, вечно смотрящего в никуда, это многое значило. С самого юного возраста он уверовал в высшую силу. Но стрелку поворачивает не десница Господня. Это что-то другое. Сила человека — не единственная в мире.
Вот какое воспоминание осталось у него от компаса и вот как он рассказывал об этом полвека спустя:
«То, что стрелка вела себя столь определенно, не соответствовало нормальному ходу вещей, вписывавшемуся в бессознательную концепцию мира (где следствие связано с непосредственным
Понятие «удаленной силы», которое он открыл в приложении к магнитной стрелке десятилетия спустя ляжет в основу его теории гравитации.
Можно сказать, что компас изменил представление о движении планет… Отголоски этого рассказа, сохранившиеся у последующих поколений, то, как Эйнштейну удалось включить его в легенду о себе самом — современный, технический вариант прустовского печенья [9] , — говорят не только о ранней одаренности ребенка, но и о том, что лауреат Нобелевской премии по физике обладал еще и даром к театральным постановкам.
Семь лет: пора идти в школу. Столкнуться с реальностью, притереться к другим. Герман и Паулина возлагали большие надежды на образовательную систему. Общаясь с другими детьми, Альберт проявит себя, у него появятся причины веселиться, откровенничать, улыбаться. Возможно, авторитет учителей, любознательность покончат с апатией, читающейся на лице ребенка. И может быть — они на это надеются — Альберт утратит странную привычку, которая смущает и тревожит его родителей: произнеся какую-нибудь фразу вслух, он тотчас повторяет ее шепотом, словно для самого себя.
9
Имеется в виду знаменитый отрывок из романа Марселя Пруста «В сторону Свана»: вкус печенья, размоченного в чашке чая, напоминает герою такой же вкус, изведанный много лет назад, вызывая цепь ассоциаций и воспоминаний.
Учебный день в Мюнхене. Мальчик идет в школу с отсутствующим видом, скованный, жалкий. Его взгляд теряется, исполненный тоски, в холодном свете рассеивающейся ночи. Он идет так, словно его ведут на заклание.
Опустив голову, проходит по школьным коридорам. Входит в класс с облупившейся штукатуркой на стенах, лишенных украшений или картин. Всю дальнейшую жизнь его будет преследовать тошнотворный запах, царивший в классе. В зимние утра в окна проникал ледяной воздух.
Но все это пустяки по сравнению с учительским воспитанием. Образование того времени! Даже в младших классах царила воинская дисциплина. Такое впечатление, будто за спиной у каждого учителя стоял Бисмарк. Они словно получили приказ вымуштровать армию покорных, податливых, послушных, аккуратных молодых людей, почитающих установленный порядок. Слово учителя — закон. Любопытство, восторженность, критическое мышление под запретом. Неужели это только ему так кажется? Неужели он не приспособлен к общественной жизни? Просто оторопь берет, когда читаешь страницы, посвященные той же теме Стефаном Цвейгом, родившимся на два года раньше Эйнштейна, в его биографии «Вчерашний мир», в особенности в главе под названием «Школа в прошлом столетии». Его горькие воспоминания от немецкого образования той поры так похожи на впечатления Эйнштейна; полученные внушения заставляют их приравнивать воспитание юношества к подавлению сознания.
Но холодность преподавателей тут ни при чем: Альберт чурается других детей. Он остается одиночкой. Не играет в игры, положенные по возрасту. Старается выжить в давящем, застывшем, оглушающем мире. Гомону и грубым играм мальчиков предпочитает покой одинокого чтения. Не играет во дворе, не уходит гулять с ребятами. В Мюнхене существовала традиция: каждую неделю солдаты устраивали парад, маршировали под барабан по брусчатке, чеканя шаг. Толпа хлопала в ладоши, сзади шли мальчишки — в ногу, как старшие. Альберт издали смотрел на этот маскарад. Он говорил, что ему жаль других школьников. Он не чувствует в себе души будущего солдата. Он ненавидит военный оркестр. Военные марши выводят его из себя.
Однако никто и никогда не вел себя с ним подчеркнуто грубо. В начальной «народной школе» к нему относились, как к рохле-мечтателю. Он был единственным евреем в школе, где катехизис входил в обязательную программу, но ни разу не подвергался остракизму, ни в какой форме. В речах священника не сквозило никакой враждебности к народу, который «Христа распял». На уроках Закона Божьего, на которых он безропотно присутствовал, учитель ни разу не возложил на него вину за богоубийство. Он добросовестно учил историю из Нового Завета. Кстати, он всегда будет симпатизировать личности Христа, тогда как Спиноза и Маркс казались ему образцовыми сынами его народа.