Ездовые собаки-друзья по риску

Виктор Поль-Эмиль

Но вы еще не знакомы с тремя другими собаками: Арнавик (Хорошая сука), Атеранги (Безымянная) и Сингарнак (Рыжая). Расскажу вам, о них. По-моему, эта история необычайна и удивительна.

В четверг 4 июня 1936 года, после девяти дней собственно перехода, на восемнадцатый день после того, как мы покинули последний населенный пункт и на шестьдесят первый день после моего отъезда из Парижа, мы убили первую собаку. Чтобы быть ближе к истине, следовало бы сказать: в этот день мы смирились с необходимостью убить первую собаку.

Если исходить из арифметических расчетов, положенных в основу экспедиции, то мы должны были умертвить уже четырех собак. За последние дни мы ясно замечали, что рвение большей части их ослабло. Наша поездка, несомненно, перестала казаться им прогулкой. Действительно, больше недели на белом горизонте, всегда одном и том же, неподвижном, монотонном, нельзя было различить, ни одной точки, могущей привлечь внимание.

Мы

долго обсуждали вопрос, какую из собак принести в жертву. Каждый яростно защищал своих псов. Каждый начал питать к товарищам презрение, а затем и ненависть. Мы опомнились, поняв, что каковы бы ни были чувства, питаемые нами друг к другу, но если мы хотим, чтобы наша попытка завершилась успешно, то абсолютно необходимо прийти к согласию. И мы наконец договорились. Выбор пал на рыжую, злобную (она часто вносила в упряжку неразбериху) и ленивую собаку. Робер Жессен, поскольку он был врачом, взялся за это дело. Натянув между двумя столбиками парусиновый полог (чтобы остальные собаки не оказались свидетелями убийства, ведь мы были людьми чувствительными и остались ими), Робер безукоризненно выполнил свою миссию, выстрелив из пистолета в ухо собаке. Содрав с нее шкуру, мы разделили тушу на равные доли, и каждый из нас, набрав побольше мяса, понес раздавать его своей упряжке. Псы были сильно возбуждены — наступил обычный час кормежки — и хватали на лету куски мяса, как брикеты пеммикана. Но как только оно попадало в пасти, выражение их морд менялось. Разочарование было не меньше, чем если бы им бросали куски дерева. К этому чувству явно примешивалось отвращение: они выпускали мясо из зубов, роняли его на снег, поджимали хвосты, крутили носами и отбегали прочь. Лишь один Иоханси с большой неохотой проглотил несколько кусочков. Другие собаки, сделав несколько шагов, возвращались к своей доле и зарывали ее в снег. Впрочем, самки, за исключением Арнатак, когда неприятное чувство прошло, обнюхивали свежее мясо и делали вид, что откусывают, чуть дотрагиваясь зубами. На большее они в этот день не решились.

Мы собрали все мясо в мешок, привязали его к нартам, а в конце следующего дневного перехода роздали снова. Через несколько дней собаки, привыкнув к его виду и запаху (к тому же оно уже было с душком), проглотили свои порции, и после этого пеммикан вновь стал их постоянной пищей вплоть до того дня, когда мы были вынуждены убить очередного пса.

Самки первыми решились есть собачатину. Если бы я хотел приукрасить эту историю, то написал бы, что наши собаки, несмотря на голод, отказались от предложенного им свежего мяса потому, что оно было собачьим. Как было бы хорошо, если бы я мог утверждать: собаки, даже голодные, не едят друг друга! Нечто во вкусе добрых дикарей Жан-Жака Руссо, Бугенвиля и Дидро… К сожалению, это не так.

Прежде всего их удивил непривычный запах. Запах, а не вкус, ибо чувство вкуса, по-моему, у собак мало развито (любое мясо, если оно с душком, охотно поедается ездовыми собаками). Если бы им дали крольчатину, результат был бы таким же. Помнится, лучшая моя собака, старый Палази, когда я привез ее во Францию, отворачивалась от телятины, хотя я нарочно не давал ей ничего другого.

Вильяльмур Стефансон [16] рассказывает, как он купил упряжку в местности, где собак кормили исключительно пресноводной рыбой. Добравшись до морского берега, они отказались от тюленьего мяса. Стефансон дал ему полежать несколько дней, пока оно не начало портиться. Он поставил интересный опыт, чтобы решить эту проблему. Вот что он пишет: «Опыт ставился в «лабораторных условиях». Собак привязали, каждую отдельно. Ежедневно им давали по миске свежей воды. Рядом с миской клали по куску волчатины, который оставался там в течение всего дня. Вечером мы мясо убирали и уничтожали, так как не хотели давать ему тухнуть, ибо желали выяснить, сколько времени собаки будут довольствоваться одной водой, прежде чем согласятся есть свежее волчье мясо, пропитанное волчьим запахом. На второй неделе пять из шести псов друг за другом приступили к еде, но шестой не дотронулся до мяса и через две недели. Он был самым старым в упряжке, а потому и самым консервативным».

16

В. Стефансон (1879—1962) — канадский исследователь Арктики, см. его книгу «Гостеприимная Арктика» (М., 1948).

Дни шли. Погода по-прежнему стояла скверная. Мы запаздывали с завершением маршрута все больше и больше. Многие отрезки пути были пройдены трижды: мы не разбирали палатку, клали на нарты лишь половину груза, отвозили его как можно дальше, возвращались налегке, затем укладывали палатку и вновь отправлялись с нею и оставшимся грузом к складу, где разбивали очередной лагерь. Стало очевидно, что нельзя ориентироваться только на время и ограничиваться десятичасовой

ходьбой. Было решено останавливаться, только пройдя десять километров, а они из-за перевозки груза по частям иногда превращались в тридцать. Самый долгий переход занял двадцать девять часов, в течение которых мы фактически продвинулись вперед лишь на десять километров. Но порой после двухчасового (а то и меньшего) невероятного напряжения мы бывали вынуждены сдаться и ставить палатку всего в нескольких километрах от предыдущего лагеря. Когда, нагрузив нарты и готовые тронуться в путь, мы обходили собак, понукая их подняться, они не хотели вставать.

Тогда-то и началась необыкновенная история, о которой я расскажу.

Представьте себе, как мы были удивлены и вконец поражены, когда убедились, что день изо дня, лишь только мы начинали утреннюю возню в палатке, три собаки выскакивали из своих снежных берлог, встряхивались, тявкали и порывались тянуть постромки, между тем как все остальные продолжали лежать, свернувшись клубком, в своих норах, укрытые от пурги, и вставали в последнюю минуту с великой неохотой, из боязни, что бич засвищет над головой. А когда мы наваливались на нарты и один из нас шел вперед прокладывать путь на лыжах или без них в зависимости от характера снежного покрова, все три эти собаки натягивали постромки изо всех сил, стараясь сдвинуть нарты с места, и рвались вперед.

Вскоре стало очевидно, что все три — щенные. Было ли их нетерпение результатом беременности?

После этого открытия у нас появился лишний повод для беспокойства: что мы будем делать, если они ощенятся в дороге во время метели, за несколько недель до прибытия на западный берег, являвшийся целью экспедиции? Ни одному из нас, думаю, не приходило в голову единственное разумное решение: уничтожить щенят, чтобы их матери могли продолжать до конца путь с нами. Мы обсуждали, нельзя ли сделать на нартах подобие укрытия, где, защищенные от ветра, они могли бы кормить свои выводки. Ни разу мужество им не изменило, даже в последние дни путешествия, когда отяжелевшее брюхо делало лень вполне оправданной, они всегда вставали первыми, тявкали, чтобы подбодрить остальных собак и нас самих, и тянули постромки, словно это была увеселительная прогулка. Всякий раз, когда было возможно, мы давали каждой из них двойную порцию еды и старались по окончании перехода накормить их первыми, чтобы они могли больше поспать.

В понедельник 6 июля «путь на Голгофу» наших собак, а также наш собственный закончился. Накануне вечером мы впервые за сорок пять дней поставили палатку не на льду или на снегу; это было нечто вроде оазиса — плоская песчаная площадка, окруженная моренными валунами, где наши нарты остановились, отныне ненужные. За ночь я несколько раз просыпался и выходил, чтобы насладиться необычайным ощущением ходьбы по твердой земле. Распряженные собаки вскакивали, когда я выходил, и ластились ко мне; первыми подбегали трое щенных. Я восхищался ими и был бесконечно им признателен: благодаря их мужеству и бодрости мы добрались до цели. А ведь мы наверняка не знали бы, что делать, если бы они ощенились в пути.

На другой день, после приготовлений, занявших пять часов, мы покинули в тумане «пустыню тысячи белых горизонтов», чтобы спуститься в «страну людей». Собаки бежали вслед за нами или опережали нас, скача по камням. От вида песка, гор, водопадов, от запаха мокрой земли и свежей травы их вновь обуяла радость жизни. Они задерживались на краю всех луж и жадно лакали ледяную воду, ведь почти два месяца у них не было ничего, кроме снега, чтобы утолить страшную жажду, вызываемую пеммиканом.

Внутри фьорда нас ожидала хижина (это была хижина, в которой зимовала британская экспедиция 1930 года во главе с Джино Уоткинсом. Предусмотрев свое прибытие, мы забросили туда в течение зимы продукты для себя и собак). Мы распахнули дверь и сразу же вскрыли ящики с продовольствием. Сначала мы роздали собакам очень много вяленой рыбы, затем устроили для себя первое настоящее пиршество — пиршество на датский манер: суп из говядины; консервированная говядина, которую в те времена шутливо называли обезьяньим мясом; рис; овсяная каша с огромным количеством сахара и молока; шоколад в плитках. Наполнив желудки, мы привели себя в порядок и вышли навестить собак, которые, тоже наевшись до отвала, спали вокруг хижины, впервые за долгое время вытянувшись во весь рост и разбросав лапы. Потом мы кинули жребий, кому где спать, и улеглись без долгих размышлений.

Несмотря на возбуждение, мы сразу же заснули долгим, благодатным сном без всяких сновидений, сном, о котором так мечтали. Мы больше не становились в тупик перед возникающими проблемами, нам больше не нужно было принимать никаких решений. Мы могли есть и спать, не думая ни о чем, и наши собаки тоже. Надо было лишь спокойно дожидаться нашего друга Ямези, эскимоса-спасателя. Он должен был взять нас на свой умиак и отвезти в наш конечный пункт — поселок Тассидак, откуда мы уехали одиннадцать месяцев назад, когда Шарко взял нас на борт своего «Пуркуа па?».