Фанфики
Шрифт:
— Ну, отроче, сказывай: твоя работа?
— О чём ты, добрый человек?
— Тама купец мёртвый лежит. Ты душегубство сотворил? Сознавайся!
Не фига себе! Как это, как это? Не понял я.
— Ты, десятник, весь наш разговор — рядом простоял. Всё видел, всё слышал. Как купец ушёл — я здесь остался, люди мои тоже. Снова: ты всё видел. Ну и как я мог этого купца… Как?! Чем?! Кстати, а от чего покойный… ну, дуба дал?
Десятник и сам пребывал в сильном смущении. Сильная взаимная вражда… недостаточная основа для обвинения.
Вот
— Приказчик говорит: вошли в горницу. Купец за стол сел, велел квасу принесть. Кошель вытащил, стал серебро перебирать, на зуб пробовать. Приказчик сбегал за кваском, вернулся… Купец на земле лежит. Приказчик к нему, а тот уже… весь розовенький и слюни изо рта. Вот, стало быть…
— Да уж… Вот только что — нас жизни учил, а сам уже… На всё воля божья.
Я стянул шапку с головы, найдя взглядом купола церкви, широко, троекратно перекрестился.
Крайне недоверчивый взгляд десятника требовал объяснения. Я ответил честно, смущённо-испуганно-растерянно:
— Тут, господин десятник… Такое дело… Вот ты говоришь: «сознавайся». А в чём? Я ж там не был. Ты ж сам видел. И ведь я ж его предупреждал! Ну, насчёт цены… А он… Ты ж сам тут был! Он же ж и слушать не хотел… Ай-яй-яй… Поди, и вдовица с сиротами остались?
Десятник напрягся, его люди вокруг взялись за оружие. А я продолжал:
— Я-то не душегубствовал, не убивал его. Да и не мог никак — ты же сам всё видел. Но вот же ж… Тут дело такое… Заборонено мне покупать хоть какого человека, холопа ли, робу ли, христианина ли, поганого… дороже 2 ногат за голову.
Народ вокруг… удивился. Десятник подозрительно меня рассматривал. Но я же не убегаю, не отнекиваюсь — бить-хватать… вроде нет причины.
— И кто ж на тебя такую… епитимью наложил?
Несколько издевательский тон вопроса не мог скрыть его растерянность.
«Епитимья», как известно — церковное наказание. Это «правильное» слово в «правильном поле ассоциаций».
— Кто-кто… Об высших силах слышал? А про «Покров Богородицы»? А чего спрашиваешь тогда?
Я старательно поправил свою косыночку и накрылся шапочкой.
Начнут приставать — отопрусь. «Ваньку поваляю», придурок я. Верую в Пресвятую Богородицу! А что, нельзя?
Мне лжа заборонена, ни слова неправды!
Кто мне, Ивашке-попадашке, есть «высшая сила» более высокая, чем я сам? — А никто! Две ногаты я себе сам и установил. Просто потому, что в самом начале меня лекарка Юлька боярыне Степаниде Слудовне в Киеве за такие деньги продала. Меня! Ну и кто тут, во всём этом мире, может быть дороже?
— Я-то думал, за нарушение заповеданного — мне какое наказание будет. А оно, вишь ты как — по продавцу ударило. По деньгам плаченным. Не хорошо это. Опасно. Как бы оно и дальше не пошло. Ну, знаешь же — как в Библии сказано: по четвёртое колено. Охо-хошеньки… Вот же забота-несчастие… И как отмаливать — ума не приложу.
Я ещё раз, уже вдумчиво, перекрестился на крест ближайшей церковки. Под наряжено-растерянным взглядом десятника.
Тут самое главное — не рассмеяться. А то будет как с тараканами в бородатом анекдоте:
«— Тараканов в доме полно. Как бы вывести?
— Да просто! Пришёл домой и командным голосом: — Тараканы! Пошли вон! — они испугаются и уйдут. Главное: не смеяться.
Через день:
— Ну, как? Ушли твои тараканы?
— Нет. Пришёл, сказал. Они испугались, в колонну построились и за порог. Так смешно маршируют. Я и засмеялся. А последний как закричит: — Братва! Назад! Хозяин пошутил!».
Я не рассмеялся, а скорбно возвестил окружающим:
— Люди добрые, пойдём-ка мы до дому. Столбовой боярин Аким Янович Рябина ныне на постое стоит на подворье покойного кречетника. Ежели что — зовите. Чем могу — помогу. Ну, бывайте здоровы.
Десятник как-то дёрнулся. Но… не бегут же. Серьёзные люди, вон сколько серебра высыпали. Боярина отпрыск, слуги его…
И главное: как?! Ведь своими же глазами видел… И ещё куча народу, на кресте поклянутся. Недоросля этого винить… так не поверит никто. Смеяться будут. Как-то оно… странно. А может, просто обрадовался дед такой продаже? Вот сердце-то…
Мы уже уходили с торга, когда я, оглянувшись, увидел стражников всё ещё смотрящих нам вслед.
Извините ребята, но до синильной кислоты — ещё 600 лет, в вашей правоприменительной практике таких случаев не предусмотрено. А увидеть можно только то, что уже знаешь.
Конечно, мой прокол. Я оказался совершенно не готов к конфликтной ситуации на торгу. Теперь-то, назад глядючи, видно: можно было как-то мягче, как-то не засвечиваясь, без столкновения лбами с летальным исходом.
А насчёт деда… Видите ли, у меня льна много в вотчине. Какая связь? — Так очевидная! Мы из него полотно делаем, верёвки маленько вьём, масло давим…
А жмых остаётся. Много его остаётся. А куда его? Тут мне на глаза попалась Мара. Я ей весь этот жмых… Как татарскую дань — «за 12 лет». Дальше — поташ и водяным паром. А у меня просто ничего другого нет!
Я уже говорил, что я её… опасаюсь? И это правда — сам же научил. Ей очень нравилось смотреть на судороги у Кудряшка…
Технология производства оказалась несложной. Выход продукта, правда… Перед уходом в поход «богиня смерти» сделала мне подарок. В своём стиле. Нашла ладанку — «жёлудь» из золочёной бронзы, залила туда этой жидкости и плотно заткнула.
Когда дед заставил нас вытряхнуть всё, я эту штуку нашёл у себя в потайном кармане. Дед пренебрежительно согласился посчитать её за две ногаты. Я и отдал, «до кучи».