Фантастика 1962
Шрифт:
— Кто же именно? — спросил я. — Разве он себя не назвал?
— Назвал. Да я забыла фамилию. Какой-то профессор.
“Уж не Обидин ли явился сюда”, — подумал я, но, спустившись в вестибюль, еще издали узнал чемодановскую шубу.
— Извините, Павел Дмитриевич, что нарушил ваш покой. Важное и срочное дело.
Я указал Чемоданову диван в углу, где можно было поговорить, никому не мешая. Но Чемоданов не сел на диван, а продолжал стоять.
— Может, прокатимся до Зеленогорска? Со мной машина. По дороге побеседуем.
Я согласился, чтобы убить время. Ведь, в сущности, в доме отдыха я только и занимался тем, что убивал время.
Мы доехали до Зеленогорска. Чемоданов остановил машину возле, ресторана “Ривьера”.
— Зайдем, — сказал он почему-то настороженным и доверительным шепотком. — Закусим. А за коньячком и поговорим. Тема разговора такая. Требует подготовки.
В ресторане в этот час, кроме нас, не оказалось никого, если не считать подвыпившего и задремавшего за столиком старика.
— Жизнь прожил, — покосился на него Чемоданов, — а с ее радостями расставаться не хочет. Что ж, это естественно. Я это понимаю. А вы?
— Я не разделяю вашего восторга.
— Ну, ну, — шутливо погрозил он пальцем. — Не разделяет, а сам собирается… — он не докончил фразу, многозначительно посмотрел на меня и налил коньяк в рюмки.
Мы чокнулись.
— Не будем уточнять, — Чемоданов усмехнулся. — Да и конкретизация этого предмета, о котором идет речь, дело не простое. Раньше бы сказали: ме-та-фи-зи-чекое. Выпьем лучше за жизнь и за ее радости. Да, именно за радости. А всякие отвлеченности оставим для вашего шефа Обидина. Он, конечно, гений. Бесспорно! Но что такое гений? Это человек себе на уме. Запомните этот афоризм.
— Запомню, — сказал я.
— Так вот. Не будем уточнять. Не надо. Да и слов нет в бедном человеческом языке. Как сказал поэт: “Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои”. Вот я и таю. “Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?..”
— У вас отличная память. Но я не понимаю…
— Ну! Ну! Не делайте вид. Не вчера же вы родились… Это вам обещано радоваться вновь и познать новую жизнь. Ну, ладно. Молчок. Не тема для разговора в ресторане. “Поймет ли он, чем ты живешь. Мысль изреченная есть ложь…”
Он еще налил коньяку. Выпил. И в его глазах появилось не свойственное ему выражение иронии.
— Фауст. Советский Фауст. — Он погрозил мне пальцем. — Но Фауст заплатил за это недешево по тем ценам. Душой. Душенькой. А вы собираетесь получить все бесплатно. Я всегда был о вас особого мнения. “Этот товарищ, — предсказывал я, — пойдет далеко”.
— Только, пожалуйста, без пошлостей.
— Далеко пойдет. Уж, кажется, и некуда дальше. Все знаю. Но таю. И как Обидину удалось получить разрешение на этот, не имеющий прецедентов опыт и как выбор пал на вас? Ничего себе командировочка! Не нравится это слово? И это выражение не устраивает? Так можно и никак не называть. Термин Обидина “временная смерть” неудачен. При чем тут смерть, когда речь идет о бессмертии?
— Может, все-таки переменим тему разговора?
— Охотно. О чем же говорить? Ходил вчера в театр. Видел пьеску из жизни ученых. Главный герой, профессор, все никак не может наладить отношения с женой и Детьми. Семейный конфликт. А в лаборатории у себя занимается сущими пустяками. Ищет средство от чесотки. Приземленно очень. Быт. Как вы относитесь к быту?
— Никак.
— Это не ответ. Без быта мы все не более как схемы. Ваш Обидин этого не понимает, хоть и почти гений. А я, признаться, люблю быт. В квартире все удобства. Ванна. Газ. Мусоропровод. Телевизор. Но хожу мыться в баню. И знаете, немножко тоскую по коммунальной квартире. Теперь это редкость. Домов настроили. Исчезли бытовые конфликты. Хорошо! Отлично! Культурно! Но скучно. Вы об этом думали?
— Не думал.
— Зря.
— Что зря?
— Ничего. Пошутил. И хорошее на плохое менять не намерен. Зачем? Каждый ценит удобства. За что предлагаете выпить? Давайте выпьем за…
— За что?
Он не ответил, a внезапно меня спросил:
— А что бы взяли?
— Куда?
— Ну в свое путешествие, свой вояж, как выражались в прошлом веке.
— А вы что бы взяли на моем месте? Свою знаменитую шубу?.
— Хотя бы и шубу. Это вещь.
Он помолчал. Потом, приблизив ко мне свое лицо, вдруг спросил шепотком: — Уступите?
— Что уступлю?
— Понимаете сами, о чем идет речь.
— Не понимаю.
— Не притворяйтесь. Так уступите или нет?
— Что?
— Время. Времечко.
— Ах, вот о чем вы просите. Время? А зачем оно вам?
— Ценю. Собственно, нет на Земле большей ценности, чем оно.
— Для кого как.
— Так уступите?
Он рассмеялся и погрозил мне пальцем.
— Я уже говорил c Обидиным. Он ни в какую. С его точки зрения я не тот человек, а вы тот. Моралисты! Ну, ладно. Пока довольно об этом. Хватит. Молчок. “Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои…”
Я посмотрел сквозь стекло автобуса. Мелькнуло лицо школьника, возвращающегося из школы. Я задержал свой взгляд на этом детском смеющемся лице. В автобус вошла старуха-колхозница. И я долго-долго смотрел на нее, на ее худую суровую фигуру, на ее морщинистый рот, на ее огрубевшие от работы пальцы, которыми она неумело держала билет. Я смотрел на все, что было вокруг, с каким-то острым и незнакомым мне чувством. Я еще был здесь, в этом городе, среди своих современников, но уже все начало отдаляться, и от этого становилось еще прекраснее. Я вышел из автобуса на углу Невского и Садовой. По тротуару текла толпа. Прохожим не было до меня никакого дела. Никто из них не подозревал, что среди них идет человек, которому суждено оторваться от бегущего мгновения и сделать необыкновенный прыжок через “ничто”. Им не было никакого дела до меня. Но каждый из них был нужен мне, бесконечно нужен и дорог.
— Люди, остановитесь! Современники мои, — хотелось сказать мне, — задержитесь на минутку!
Но я этого не сказал. Да и кто бы решился это сказать, будучи на моем месте? Большие искренние чувства чуждаются громких и красивых фраз.
На скамейке в Михайловском саду сидела девушка. Может быть, она кого-нибудь ждала. Во всяком случае, не меня. Я сел рядом с ней. И заговорил.
Я предложил ей пойти со мной в кино.
— На какую картину? — спросила она..
— На любую. На плохую. На хорошую. Мне хочется побыть вместе c вами.