"Фантастика 2023-111", Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
Я знал, что моя «палата» находится в том же районе, где и моя квартира, шутки ради или же по злому умыслу непонятно кого занятая непонятно кем. Без внимания оставлять данный вопрос я никак не собирался, уже строил в уме разговор с участковым, прокурорами, судьями, адвокатами. Ну, я тебя посажу, гнида черноокая! Я тебя упеку куда надо! Будешь сидеть там долго и счастливо за то, что прострелил мне бок. Долго и счастливо, гнида! Захотелось поселиться на чужой жилплощади — поселишься. Только не на моей, а на государственной…
До сих пор терзали сомнения, что предпринять в отношении старика Галина. Явного зла он мне, конечно, не делал, но отказ вызвать «скорую» или ментов — серьезная вещь. Ведь я мог же и умереть в этом распроклятом подвале, да и непонятная история с квартирой…
Будь проклято все на свете, мать твою!.. Я ничего не могу понять… Мысли как будто вареные, еле-еле копошатся в черепе, и нужных идей все не возникает…
И этот запах…
Я давно заметил странный запах, присутствующий в подвале, но явно ему не принадлежащий. Очень трудно, знаете ли, описать запах чего-то, что ты не знаешь, никогда не видел и даже никогда не слышал о чем. Запах то ли фиалок с паленой резиной, то ли… копченого мяса. Звучит странно: как это фиалки, пусть и с резиной, могут пахнуть словно копченое мясо, но вот именно так мне и представлялся этот непонятный аромат. Однажды я спросил у Петра Васильевича, чем же так пахнет в подвале. Он ничего не ответил, как обычно. Он редко отвечал на мои вопросы вообще, а на вопросы, касающиеся внешнего мира — и подавно.
Полчаса спустя я понял, что это был за запах…
— Ладно, как бы там ни было, мне пора. Спасибо, Василич, что не дал подохнуть. Я не забуду этого, старик.
Галин сильнее сдвинул густые брови, так что они стали смотреться единой полоской от левого виска до правого. Молча наблюдал он, как я поднялся с койки, поморщился от стреляющей боли в боку, как натянул куртку на исхудавшие за последнее время плечи. Как обулся в отчищенные от грязи кроссовки, местами уже рваные, выцветшие, словно кроссовкам было, по меньшей мере, лет пять.
— Перед тем, как ты уйдешь, я хочу кое-что тебе показать, Витёк.
Старик отечески помог застегнуть куртку, проверил, не забыл ли я чего, и первым вышел из комнаты. По сухому, чистому почти подвалу школы мы двинулись к выходу. Массивная железная дверь тихо скрипнула, отворилась, впуская холодный воздух.
Я широко раздул ноздри, вдыхая подзабытый уже осенний мороз. На улице царила ночь, темная, непроглядная, чуждая электрическому свету. Такая ночь может быть только на окраинах городов, в никому не нужных спальных кварталах. В центре ночь иная…
— Иди за мной.
Петр Васильевич потянул мой рукав, увлекая в сторону. Мы обошли трехэтажную коробку школы, довольно обшарпанную, будто бы заброшенную. Затем — железная лесенка прямо на крышу школы. Я повернул голову туда, куда всмотрелся старик, и…
— Вот что я хотел тебе рассказать-то, Витёк, — дрожащим голосом произнес Петр Васильевич. — Вот что хотел показать-то…
Наверное, прошло минут пять, прежде чем я смог нормально думать. До этого срока мысли будто оборвались в голове, будто выключил их кто-то. Ведь картина, представшая перед моим взором, была не просто удручающей или кошмарной. Она была невозможной!
С крыши школы хорошо просматривались городские кварталы чуть ли не до самого горизонта. Поначалу я не мог понять, как такое возможно, ведь школа невысока. Потом до меня дошло… Однако же прежде я заметил не горизонт, а первый план, на котором слева и справа царил хаос разрушений. Панельные многоэтажки стояли мертвыми скалами, частично обрушившиеся, частично скособоченные, готовые вот-вот развалиться под собственным весом. Луна, дико кричащая из-за рваных белесых облаков, иногда бросала достаточно света, чтобы я мог как следует разглядеть пустые глазницы окон, а там, где еще остались стекла — сверкающие яростно и злобно. Где-то из обгрызенных стен торчали скрюченные пальцы арматуры, груды бетонных обломков, кое-где припорошенные легким снежком, застывшими навеки волнами извивались от здания к зданию. Взлетающие до небес полуразрушенные дома, как остовы исполинских кораблей, нависли надо мною, над стариком, сочувственно щурящим глаза, над школой, непонятно как уцелевшей в море руин. В искореженных водопроводных трубах, тут и там «проросших» бамбуковыми зарослями, подвывал ветер.
Куда не переводил я взгляд, везде натыкались глаза на одно и то же, внешне, может, и различное, но абсолютно одинаковое по внутреннему содержанию, по смыслу. Разрушенные многоэтажные дома, некогда заселенные людьми термитники, чудом не обрушившиеся полностью; крошево бетона и кирпича, стекла и пластика, металла и дерева — остатки жилых квартир, ставшие могилой для своих обитателей; белесые снежные шапки на кучах обломков, испещренные рытвинами, впадинами, котлованами, все той же арматурой; ворохи бумаг, забитые ветрами под плиты и в ложбинки между курганами бетона… Везде — руины, руины, руины… Не квартал, не район — город стал одним огромным кладбищем техногенной цивилизации, раскопанными зачем-то Помпеями двадцать первого века. Город перестал существовать.
А на заднем плане, в проеме между слепыми зданиями отлично просматривалось пространство на несколько километров вперед. Там, вдали, горело зарево электрических фонарей, по небу, будто руки великанов, двигались белые лучи прожекторов, оттуда продолжало тянут жизнью…
Тут-то и непонятный запах для меня стал понятным. Я ошибся в ассоциациях, так пахнут не фиалки с горелой резиной и не копченое мясо. Так пахнет смерть…
Мысли еще не обрели направленность, вообще не зародились в сознании, но голос мой хрипло произнес, пожалуй, самое подходящее моменту и русскому характеру слово:
— Пиздец…
Секунды текли томительно долго, пока я рассматривал невероятную картину разрушений. Еще ничего не предполагая, не думая, не соображая, я лишь смотрел, запечатляя навсегда в памяти этот чудовищный пейзаж, самый страшный из всех пейзажей, что может увидеть современный человек. Что стало причиной разрушений, я не знал; что там за прожектора на горизонте, я так же не знал; что делать далее — не знал…
И вдруг какая-то бомба взорвалась внутри меня. Кровь мгновенно вскипела, вяло текущее время подскочило и понеслось стремительным и бурным потоком. Щеки вспыхнули, глаза мигом увлажнились от подступившей влаги, хрип ярости исторгся из глотки. Я оголодавшим волком воззрился на Петра Васильевича, а потом бросился вперед, прямо на старика, завалил его на спину и, кажется, несколько раз ударил.
— Шутки шутить вздумал, да? — кричал я, не слыша собственного голоса. — Ты тоже, значит, шутник, да? Смешно тебе, да? Ну я покажу вам, что по-настоящему смешно!.. Покажу вам всем, ублюдки!..
Я не мог сказать, долго ли сидел поверх старика и истошно орал ему в лицо проклятия. Бил ли его — тоже не помню. Но, тем не менее, по прошествии какого-то времени я понял, что сижу там же, на крыше школы, обняв колени, и тихо поскуливаю. И слезы катятся по щекам, соленые, не горячие вовсе, а холодные. Сжимая и разжимая кулаки, я щипал себя за ноги, но не для того, чтобы проснуться, а для того, чтобы хоть как-то сбить напряжение моральное, перевести его в напряжение физическое. У некоторых людей ведь так: когда душа не способна более выносить потрясения жизни, мозг дает команду передать часть напряжения на тело, дабы боль телесная заменила боль душевную. Иначе можно и с ума сойти.