Фантазии Фридьеша Каринти
Шрифт:
Ми-до-ре улыбнулся и с присущими ему доброжелательностью и достоинством поправил меня, сказав, что я глубоко ошибаюсь, полагая, будто соль-ля-си раскрыли все тайны природы. В этом, собственно, у них нет никакой необходимости, ибо они сами являются ее тайной, они-то и есть природа в ее непосредственной данности. Конечно, усвоить эту истину способен лишь разум из чистой неорганической материи, приводимой в движение прямой энергией внешнего мира, а не мой пульсирующий, подогреваемый кровью мозг, обреченный на разложение и распад. Что же касается моего желания освободиться от своей бренной оболочки, то оно кажется ему вполне логичным и законным: в этом он усматривает, что я начинаю кое-что понимать из аксиом Бытия. Подобная перспектива вполне реальна ведь речь (идет о весьма элементарном химическом процессе, в котором с помощью различных реагентов, фильтров и калильных средств
С этими словами Ми-до-ре достал небольшой стеклянный шприц и сделал мне легкий укол в шейный позвонок. Я почувствовал, как прохладная жидкость растеклась по моим жилам. На мгновение окружающий меня мир померк, но вскоре я пробудился от торжественной музыки.
Свои переживания в последующие несколько минут я могу передать лишь крайне сумбурно. До меня доносилась мелодия, исполняемая на каких-то странных, неведомых мне инструментах, производивших, однако, впечатление слаженного оркестра. Ми-до-ре дал мне возможность рассмотреть эти инструменты вблизи, и я увидел то, что еще ни разу не доводилось видеть человеку: я увидел Теплоту, которая разноцветными волнами клубилась вокруг моего тела; я увидел Свет, который, приближаясь ко мне, перескакивал с одного предмета на другой; я увидел Магнетизм, выпускающий щупальца и сяжки из своего тела, которые тянулись друг к другу и сплетались в клубок…
Но важнее всего было чувство, доминировавшее надо всем: я вдруг понял, что все открывшееся моему взору живет, существует во мне самом, а не где-то во внешнем мире, живет во мне, так же как и в каждом человеке, вот уже на протяжении многих тысячелетий; этот ощутимый и такой простой мир и был тем, что нам обычно не удается выразить словами и потому мы называем его ирреальностью, подсознанием, сверхъестественным, сверхчеловечным. Оказалось, что все это живет в нас самих и вокруг нас и только тупость и несовершенство наших органов чувств не позволяют нам охватить этот мир своим разумом. Подобно тому как слепцу, долгие годы проведшему в полной темноте и вдруг увидевшему солнце, оно представляется божеством, так и мы называем сверхъестественными те силы, которые теперь воочию предстали передо мной и которые, по сути дела, не что иное, как то, чем я должен был бы стать, попади я с самого начала в хорошие руки, и чем я могу стать, если до конца познаю самого себя и очищусь от тлена.
Я в упор посмотрел на Ми-до-ре и только теперь осознал, что его глаз, этот совершеннейший инструмент, созданный разумом, я видел еще с Земли, когда глядел на звезды. Я схватил его руку и почувствовал нечто подобное тому, что испытывал в детстве, когда с криком просыпался ночью от ощущения того, будто чья-то холодная, влажная рука хватала мою руку и та сразу делалась чужеродной. Помню, как ко мне подбегали родители и, смеясь, успокаивали меня, объясняя, что это моя собственная рука, которую я просто отлежал во сне.
Когда я понял все это, душу мою охватили смятение и беспокойство и я громко закричал. «Но почему, — кричал я, — почему все это должно было случиться? Почему мы, люди, не могли сразу понять такое простое и ясное послание иных миров?»
Молчание было мне ответом. Действие волшебной жидкости стало заметно ослабевали, музыка, удаляясь, затихла, и мои глаза вновь застлала пелена.
Я вынужден был согласиться с Ми-до-ре, что еще не готов ни физически, ни духовно — без боли и грусти расстаться с самим собой во имя иной жизни, во имя высшей чистой гармонии. «Что же мне делать?» — спросил я его, и он посоветовал мне вернуться на Землю и жить жизнью людей до тех пор, пока здесь, наверху, не найдут подходящего момента для вышеупомянутого химического эксперимента. Он обещал, что, пока я буду находиться на Земле, соль-ля-си с помощью своих совершенных приборов позаботятся о том, чтобы после всего виденного в Фа-ре-ми-до я не пал духом и вновь обрел самообладание.
Ми-до-ре счел своим долгом сказать мне об этом, ибо я имел неосторожность пожаловаться, что после выпавших на мою долю испытаний
В тот же день с замиранием сердца и с щемящей тоской в душе я попрощался со всеми соль-ля-си, с кем имел счастье познакомиться за время пребывания в Фа-ре-ми-до. Ми-до-ре усадил меня в машину и заставил принять какой-то порошок, чтобы я заснул и не почувствовал тягот долгого пути. Очнувшись от глубокого сна, я увидел, что нахожусь на скале один — Ми-до-ре уже не было рядом. Я огляделся и понял, что снова нахожусь на Земле. Воспоминание о днях, проведенных в Фа-ре-ми-до, то и дело всплывало предо мной как далекий, чудный сон. Я опустил голову на камень и горько заплакал.
Вечером того же дня один норвежский крестьянин напал на мой след. Я узнал, что нахожусь неподалеку от Христианин, на нейтральной земле, и мне ничего не стоило добраться до границы. Было весьма сомнительно, однако, смогу ли я получить визу для возвращения на родину, ибо нейтралитет Скандинавских стран раздражал мою горячо любимую Англию, находящуюся в состоянии войны с Германией. Норвежец чрезвычайно удивился тому, что меня нисколько не интересует ход мировой войны за истекшие полтора года: не волнует, кто какие территории занял, сколько людей погибло, сколько захвачено в плен, сколько умерло от тифа и других эпидемий, сколько сбито аэропланов, сколько разрублено городов, кого из генералов наградили и кого сместили с высоких постов.
Не буду докучать читателю ни подробностями моего возвращения домой, ни описанием того, с каким трудом я свыкался с невыносимыми теперь для меня формами общения с до-си-ре, то бишь людьми. Первое время, когда я в ужасе отшатывался от протягиваемых ко мне рук или при виде любого приближающегося живого существа, на меня смотрели как на сумасшедшего. Врачи поставили диагноз: «Идиосинкразия». Откуда им было знать, что, живя на Фа-ре-ми-до, я привык считать все живое заразной болезнью, малейший контакт с которой чреват смертельной опасностью? Я не спорил с ними. Я терпеливо стал ждать дня освобождения, веря в обещание Ми-до-ре взять меня к себе, как только я буду готов для такой чести. С тех пор я с какой-то особой надеждой и затаенной радостью смотрю на синее небо и читаю в его добрых и теплых глазах, которые люди почему-то называют Солнцем, поддержку: обо мне помнят там, наверху, и никогда не забудут.
По земному счислению мое путешествие на Фа-ре-ми-до длилось всего лишь около полутора лет: восемнадцатого января 1916 года я прибыл в Христианию, а две недели спустя, второго февраля, уже был в Редрифе, где застал свою жену и детей в добром здравии.
КАПИЛЛАРИЯ
Мужчина и женщина — как им понять друг друга? Ведь они желают противоположного: мужчина женщину, женщина — мужчину.
Я испытываю особое удовольствие от того, что на мою долю вновь выпало счастье издать и представить читателю рассказ о шестом, до сих пор не известном путешествии Гулливера. Мистер Джонатан Свифт, мой выдающийся предшественник, которому принадлежит честь открытия и публикации рукописного наследия Гулливера, двести лет назад выпустил под общим названием «Путешествия Лемюэля Гулливера» записки о четырех его путешествиях в Лилипутию, Бробдингнег, Лапуту и в страну гуигнгнмов. Около двух лет назад в мои руки попала (к сожалению, лишь во фрагментах) копия неизвестной рукописи Гулливера о его пятом путешествии. Я издал ее тогда под названием «Путешествие в Фа-ре-ми-до». Друзья великого путешественника и приверженцы его богобоязненных взглядов наверняка помнят эту книгу, которую хотя и нельзя сравнить по изложенным в ней географическим и этнографическим сведениям с бессмертными произведениями Стэнли, Нансена или Вамбери, но, однако, благодаря пронизывающему все ее содержание пламенному патриотизму можно смело причислить к тем книгам, которые любой педагог безбоязненно рекомендует молодежи как в познавательных, так и в общественно-воспитательных целях, что само собой составляет неоспоримое достоинство всех известных нам сочинений Гулливера.