Фата Моргана
Шрифт:
«Подать плати, солдата дай, чтоб нашу землю от врага защищал... А что мне защищать, когда у меня земли нет? Сделай сначала так, чтобы была у меня земля, а потом и бери солдата, как есть что защищать...»
«Разорим насиженные гнезда, как другие делают, выкурим богачей, чтобы не решились более возвращаться, тогда миру [34] свободнее будет, тогда у нас будет земля...»
Панасу Кандзюбе не терпелось. Он уже несколько раз крикнул: «Люди! Христиане», но его не пускали.
34
Мир —
— Молчи, мешаешь.
Он лез уже на дерево, тяжелый в своей свитке, неуклюжий, аж хрустели ветви.
— Люди, христиане!
— Кто там говорит?
— А кто его знает...
— Христиане, мы долго терпели. Оно правда, что паны толстобрюхи за людей нас не держат, как львы рычат на мужика; народ разорили, да еще гонятся за нами с солдатами и своими приспешниками всякими. Как за зверем. Но потерпим еще немного. Подождем великой милости и справедливости.
— От кого?
— Знаем! Ждали!
Вздрогнул туман будто и колыхнулось внизу, вот-вот хлынет в берега.
— Нету терпения ! Лопнуло...
Панас сошел уже на землю и виновато оборачивался к соседям.
— Да я что? Я согласен... я на все согласен... Как люди...
— Нашелся мудрый, потерпим, говорит.
— Тише, — пусть говорит, кто начал.
— Говори, Гуща.
Внизу шумело, точно поток в половодье катил по реке камни и рыл берега.
А из тумана, как из облака, плыл голос и падал к людям:
— Вся земля наша, издавна, потому как каждый ком земли, каждый упруг [35] политы потом и кровью трудящихся. Отберем землю, и тогда каждый трудящийся будет иметь хлеба достаточно для себя и для детей.
Вот слово: отберем землю!..
Оно упало средь такой тишины, что слышно было, как мостилась [36] по гнездам птица, или спросонья била крылом на верхушках деревьев.
Отобрать землю!
Эти два слова еще лежали на дне каждого сердца, как спрятанное сокровище, а теперь, вынутые оттуда, стали словно чем-то живым и говорили: пойдем за нами, мы поведем.
35
Упруг — (укр.) единица земельной площади, равная 1/8 или 1/4 десятины, которую можно вспахать одной упряжкой волов.
36
Моститься — устраиваться, стараться лечь поудобнее.
Не разрушать и не жечь, а отобрать. Огонь что возьмет, то уже не отдаст. Пойдем и отнимем свое, неправдой взятое от нас и отцов наших. Отберем хлеб свой кровавый, ради роскоши оторванный от голодного рта.
Груди так полно вздохнули, аж лес отозвался.
Большое тело будто разрасталось, распрямляло застоявшиеся ноги, затекшие руки. Почувствовало силу. И благовестило в нем, как колокол на пасху: «Будет земля... Отнимем землю...»
Ту самую землю, что, как мечта далека, только манила, а не давалась в руки, играла перед глазами, как мираж в жару...
Теперь она близко, протяни руку и бери.
И не хотелось расходиться из леса, разрывать на части могучее тело...
Неспокойно было в селе. С той ночи, когда собрались
Что-то творилось вокруг. Будто приближалась грозовая туча, а откуда придет, где выпадет град и что побьет — неизвестно. Тяжело, тревожно дышалось всем в эти хмурые дни, и беспокойно проходили длинные осенние ночи. Если бы кто-нибудь крикнул на помощь, раздался б неожиданно набат или прорезали густой воздух ружейные выстрелы, люди выбежали бы из хат и бросились очертя голову друг на друга!
Гафийка не могла спать по ночам. Как только смеркалось, Пидпара запирал дверь в сени, долго пробовал, крепки ли запоры, и, прежде чем ложиться, снимал ружье, клал возле себя топор. Гасили свет, но Гафийка знала, что хозяин не спит. Слыхала, как он беспокойно шевелился на лавке, тяжело сопел, садился и прислушивался. Потом снова ложился и лежал, притаившись, но вдруг вскакивал и шарил по полу рукой, пока не находил топора. Наступала тишина, под лавками пищали мыши, уже перебравшиеся на зиму в хату, да тараканы шелестели по полкам. Но Пидпара не спал. Гафийке казалось, что она видит его открытые глаза, вонзенные в темноту.
Наконец Пидпара вставал и выходил. У Гафийки колотилось сердце, и в такт его ударам раздавались шаги Пидпары около сарая, возле стожков, хрустели на подмерзших лужах под стенами хаты.
Хозяин иногда выбирался на ночь в поле, под клуню. Тогда хозяйка снова бродила всю ночь, боялась, стонала, охала и шаркала башмаками от окна к окну.
Гафийке иногда становилось так тяжело, что она просилась на ночь домой.
Маланка поздно ложилась. Андрий вечно был где-то на людях и возвращался поздно, а Маланка весь вечер мечтала. Что-то будет. Придет что-то прекрасное и переменит жизнь. Что-то вдруг случится — не сегодня, так завтра — чудо какое- то. Ей не хотелось ничего делать, и, сложив руки, как в воскресенье, она вышивала словами хитрые узоры. Вместе с Гафийкой она становилась на пороге в сенях и долго смотрела, как всюду светятся окна по деревне. Там в каждой хате чего-то ждут, готовые вспыхнуть, как сухой хворост, который осталось только поджечь. В каждой хате цветет надежда, растут ожидания.
И, наверно, никогда еще так много не уходило керосину, как в эти длинные тревожные осенние ночи.
Ветер прыгал с разбегу, рвал голоса и выл, а бледное и скудное солнце высыпало из-за туч на землю свое последнее золото.
Гафийка ловила белье, разметанное ветром по двору, как стадо белых гусей. Хозяйская рубашка, надувшись, катилась круглая, будто беременная, и ловила рукавами землю. Ветер свистел Гафийке в уши, ей казалось, что ее зовут.
Нет, в самом деле зовут. Она оглянулась.
У ворот ей махал Прокоп.
— Чего ты?
Она не расслышала, что он говорит.
— Что там такое?
— Неси твой флаг.
За воротами было полно народу. Тут и Маланка со своими высохшими руками, и неуклюжий Панас Кандзюба, и дети, скакавшие под плетнем, как воробьи.
— Быстрее выноси!
— Что случилось?
Гафийка бросилась в хату.
Несколько рук протянулось к Гафийке, но Прокоп взял сам.
Он уже привязывал красную китайку к древку.
Народ нетерпеливо гудел. Все-таки дождались. Пришел манифест. Пидпара стоял на пороге хаты, черный, как тень, подпер плечом косяк и молча глядел.