Фаворит. Том 2. Его Таврида
Шрифт:
Панин принудил своего племянника, князя Репнина, сознаться в сговоре с императрицей, и тот не скрыл истины от дяди. Никита Иванович, играя ва-банк, предупредил Павла:
– Она и здесь провела ваше высочество! Это не вы пожелали видеть Европу – это она вас решила изгнать в Европу.
Марию Федоровну он заставил рыдать от страха.
– Если ваши дети и не погибнут от оспы, – говорил ей Панин, – вы их все равно никогда более не увидите…
Панин дал понять женщине: выпроводив сына и невестку за границу, императрица способна загубить
– Кто придумал это злодейство? – спросил Павел.
На этот раз Никита Иванович пощадил императрицу, указав на Потемкина («при этом он высказал такие вещи, которые нельзя передать даже в шифрованной депеше или с надежным курьером», – докладывал Гаррис в Лондоне). После этого «графы Северные» отказались от поездки в Европу столь решительно, что Екатерина, стыдясь за свое поражение, бурно расплакалась.
– Два тунеядца! Живут на моей шее, ни черта не делают и не умеют делать, а полны злобы и суеверий… Передайте шталмейстеру, чтобы не мучил лошадей в упряжи. А вы, барон Димсдаль, все равно готовьте детей для прививок.
Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали «графов Северных», они шли как приговоренные к смерти, оба рыдали.
– Ну, хватит! – крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по столу. – Девятнадцатого вас здесь уже не будет…
19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать кареты к подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сыновей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина велела лакеям поднять ее:
– И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь, но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путешествовать в свое удовольствие!
Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не видеть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Панин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потемкин стоял в стороне.
– Трогай! – велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. – Пошли домой, дети мои… Надеюсь, когда вырастете, вы станете намного умнее своих несчастных родителей.
Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы.
– Никита Иваныч, – спросил он, – а что вы нашептали великой княгине, после чего она и лишилась чувств?
– Я пожелал ей доброго пути.
– От пожеланий добрых в обмороки не падают…
Стал накрапывать меленький дождь, где-то далеко громыхнула гроза. Екатерина, обернувшись, позвала:
– Светлейший! Останься со мною ужинать…
Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился. На следующий день последовало распоряжение:
– Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлучить, до дел главных впредь не допускать…
Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. После кровопускания Никита Иванович впал в летаргическое состояние.
– Я, – сказала Екатерина, – отлично знаю лекарство, которое может возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам… Наступает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет, что загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается одно – умереть!
3. Таланты и поклонники
По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло, табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а цыганки ворожили «на счастье», располагался и Щукин двор, где возами продавали фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка на земле, на рогожке разложено что тебе угодно – выбирай!..
Иван Иванович Шувалов, нарочно прибеднившись, частенько бродил по рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов слушал. Однажды на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею с книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обрадованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками.
Шувалов нагнал парня:
– Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся?
– Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте.
– А книжки не продашь ли? Зачем они тебе?
– Нет уж, сударь ласковый, – отвечал парень. – Я и сам до чтения охоту имею несказанную. Вот и купил.
– А что за книжки, покажи-кась.
– Извольте, ежели в латыни смыслите…
Шувалов был потрясен: простой деревенский парень, откуда же в нем знание латыни и такая самоуверенность в себе?
– Кто ж ты будешь-то, человек?
– А я, сударь, есть крестьянин Иван Свешников, по батюшке Евстратьевич… Латынь с детства постиг, от священника. Мне и немецкий с французским ведомы. Греческий тоже.
– Зачем же, Евстратьевич, в столицу пожаловали?
– Эвон барка моя стоит. Вчера из Торжка приплыли…
В руке парня был узелок. Внутри его оказался мох, песок речной и соломка.
– Я, сударь, картины составляю живые. Краски-то дороги, да и понять их трудно, так я картины из натуральных предметов складываю… Землякам нравится! Пуще всего Ломоносова я люблю, – сказал Свешников, – и хотя в словесности российской свой навык имею, но Ломоносова изо всех творцов выделяю. А ведь он тоже, красок избегая, мозаики делал…
Иван Иванович оглядел старые, обтерханные барки.
– Вот что! Ты, молодец, о Шувалове слыхал ли?
– Земля, вестимо, слухами полнится.
– Так я и есть Иван Иваныч Шувалов… не граф!
– Смешно мне, – не поверил ему Свешников.
– Смейся, сколько хочешь, а сейчас пошли…
– Куда?
– Ко мне. В гости. Там и поверишь…
В доме Шувалова – библиотека с окнами, выходящими на Невский, множество картин и портретная галерея. На одной из картин – сцена: в горах Швейцарии рушится в пропасть карета, но ее спасает от гибели гайдук гигантского роста.