Шрифт:
ЧАСТЬ
Глава первая
Это было давно, в дни гражданской войны.
По берегу большой реки проходил конный отряд. Впереди отряда ехали командир и комиссар. За ними, по-трое в ряд, бойцы. За бойцами — тачанка с пулеметом, обозные тележки.
Ехали тихо — близко были белые.
Вечерело. Над рекой стоял закат. Издалека, из низин, из степных балок, надвигалась ночь, теплая, звездная летняя ночь.
Пулеметчик Василий Сорокин, — в отряде его звали Сорока, — молодой парень, широколицый, смуглый, сидя на тачанке, сонно мурлыкал, качая головой. Мурлыкал, пел:
Эй д’над Кубанью, родимой стороной, Ворон вьется сизый…Вода плескалась и билась о берег. Прошумела птица. Фыркнул конь. И опять — закат, тишина.
Эй да эй, над Кубанью-рекой Ветерок шел низом.Вдруг Сорока поднял голову, прислушался: где-то раздался крик. Кто-то крикнул слабым, тонким голосом: «А-а-а!» Крикнул раз и замолчал. И опять: «А-а-а!»
— Бьют кого-то, — сказал командир.
— Не то. — Комиссар попридержал коня, приостановился. — Не то, — сказал он и посмотрел в сторону реки. — Кто-то тонет.
Сорока спрыгнул с тачанки. Подошел к командиру:
— Дозвольте, я поплыву. Погляжу, что там.
— Только ты, Вася, живо, — сказал командир. — Ехать надо.
— Да я враз, товарищ командир, — сказал Сорока. — Долго ли?
Разделся, разбежался и с высокого берега бух вниз. Вынырнул. Поплыл. Куда-то далеко поплыл, только слышно было, как он пыхтит рассекая воду.
— Как бы его самого-то не затянуло, — сказал комиссар. — Течение тут быстрое.
— Это Васю-то? — сказал командир. — Выплывет!
Верно: выплыл Вася, вернулся. И вернулся не один — в руках он держал что-то, мокрое что-то, скользкое. В сумерках не различить было — что, а похоже было — человек.
— Подсоби, ребята, — сказал он, выбираясь на берег. — Тяжелый стал. Не поднять.
— Что там, Вася? — спросил комиссар.
— Вроде бы паренек. Не понять.
Потом, при свете зажигалки, вгляделись, увидели: действительно — паренек, мальчик лет тринадцати-четырнадцати. Невысокий. Худощавый. Нос — картошкой и задран вверх. Скулы — острые, крепкие. Под левым глазом — свежий шрам. Дрался он с кем, что ли? В воде, должно быть, пробыл долго: весь синий от холода, волосы слиплись, глаза закрыты.
Комиссар наклонился к нему, приложил ухо к груди, послушал: дышит — нет? Нет, не дышит.
— Плохо, — сказал он. — Плохо дело. Ну-ка, Вася, давай — возьмись!
Приподняли мальчишку. Стали медленно его раскачивать. Туда — назад. Налево — направо. Направо — налево. Туда — назад.
— Плавней, Вася, плавней, — говорил комиссар. — Так, так.
Вдруг мальчишка вздохнул, потянулся, открыл глаза.
— Жив? — обрадовался Сорока.
Мальчишка, не отвечая, широко открытыми глазами смотрел то на Сороку, то на комиссара. Потом заворочался, поморщился, чихнул.
— Стало быть, жив, — сказал Сорока. — А уж я-то думал — не откачать.
— Тебя как звать-то? — спросил комиссар.
Мальчишка что-то буркнул — невнятно и хмуро.
— Как? — сказал комиссар.
— Федька, ну!
— Ишь ты, — сказал комиссар. — Сердитый.
— Ничего, товарищ комиссар, — сказал Сорока. — На сердитых воду возят.
Заночевали недалеко от реки в старой, полуразрушенной усадьбе. Бойцы покормили коней, сами немного подкрепились и расположились кто где: кто — в доме, кто — в сарае, кто — в саду, благо теплынь, лето.
Сорока уложил мальчишку на тачанку, накрыл, чем мог: и кожанкой, и попоной, и буркой, — старайся, брат, потей! Сам же, вместе со вторым пулеметчиком, Мишкой Дорофеевым, лег прямо на землю, сунув под голову старый полушубок.
Мальчишка спал неспокойно — кидался, метался, скулил, стонал. Должно быть, снились ему нелегкие сны. Один раз он так громко крикнул: «Гришка! Не тронь! Убью!», что Сорока проснулся. Проснулся, подбежал к мальчишке — и что ж? Тот лежит, закинув голову, стиснув зубы, а по лицу рекой текут слезы.
«Видать, здорово обидели парнишку, — подумал Сорока. — Плачет».
Он уж больше не ложился, Сорока. Сел у тачанки и так, в полудреме, просидел всю ночь.
Утром, чуть засветлело, мальчишку пришел проведать комиссар.
— Ну, как?
— В полной сохранности, товарищ комиссар. — Сорока встал, показал на тачанку. — Спит.
Вдруг откуда-то из-под бурки послышался глухой голос:
— Сними!
— Эге, — сказал комиссар, — жив курилка!
Снял бурку, потом попону, потом кожанку, потом пестрый какой-то украинский ковер. На дне тачанки, по пояс голый, красный, в поту, лежал вчерашний мальчишка.
— Как, Петька? — сказал комиссар. — Живем?
Мальчишка приподнялся. Сел. Исподлобья глянул на комиссара. Негромко сказал:
— Не Петька, а Федька…
Помолчал.
— Федор Трофимыч…
Сорока подмигнул:
— «Кто там?» — «Мы!» — «А много ль вас?» — «Да одна!»
— Погоди, — сказал комиссар. — Погоди, Вася. Не дури.
Взял мальчишку за плечо, повернул к себе:
— Ну, куда тебя, брат? Домой? К батьке? Мальчишка низко опустил голову.
— Убили батьку…