Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Шрифт:
Предисловие
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые — два данные судьбой
Мне ангела во дни былые.
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут… и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба.
Первый биограф Достоевского, профессор Санкт- Петербургского университета, историк литературы Орест Федорович Миллер,
«Смелости не хватает назвать настоящим жизнеописанием то, что может образоваться от приведения в порядок имеющегося теперь материала. Слишком много еще ощущается различных пробелов, пополнить которые зависит от доброй воли тех, кто, должно быть, считает письма Достоевского или же свои воспоминания о нем своей частной собственностью», — писал Миллер в предисловии к биографии, вышедшей в 1883 году и весьма скромно названной «Материалами для жизнеописания Ф. М. Достоевского» [1] .
1
Ор. Миллер. Материалы для жизнеописания Ф.М. Достоевского. Ьиография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб.: Изд. A.C. Суворина, 1883. С. 3–176.
Много воды утекло с тех пор: все, кто имел что вспомнить, вспомнили; все, кто хотел предать гласности дорогие сердцу воспоминания, давным — давно этой гласностью благополучно воспользовались. И, памятуя о том океане книг, статей, изысканий биографического толка, появившихся за сто тринадцать лет после миллеровского «свода материалов», только педант будет указывать на дефицит достоверных фактов и настаивать на существовании пресловутых «белых пятен» — любимом коньке всех биографов — разыскателей.
Честно признаться, я завидую таким знатокам- буквоедам. Что может быть красивей и бескорыстней, чем «радости пушкиниста» — уточнить дату проезда поэта через населенный пункт или узнать имя дамы, махавшей платочком ему вслед. Факт, документ — поэзия архивной пыли и романтика связки писем — дают биографу ту уверенность в своем деле, то моральное право быть летописцем при гении, без которых немыслимо никакое порядочное жизнеописание.
Немыслимо оно и без смелости — которой, как мы помним, не хватало О. Ф. Миллеру.
По другой причине не хватает ее и мне. Меньше всего моя версия жизни и творчества Ф. М. Достоевского имеет право быть причислена к жизнеописанию в традиционном понимании жанра. Да и может ли быть названо биографией повествование, где исследуется не столько жизнь человека, сколько его сочинительская страсть? Может ли именоваться жизнеописанием история о писателе, в которой он, как с равными себе, соперничает и состязается с героями своих произведений — хотя бы для того, чтобы вновь, но уже «на своей территории» встретиться лицом к лицу с их реальными прототипами? Можно ли быть уверенным в своей правоте, когда в ее доказательство приводится не архивное дело, а всего лишь предположение, гипотеза? И когда внутри вполне документальной биографической хроники вспыхивает Сюжет — «автобиографический в психологическом смысле», — о том, как писатель, имея некие сокровенные и глубоко личные мотивы, создавал демонического героя «безмерной высоты», для того чтобы сразиться с ним, хотя более всего хотел бы спасти его…
Рискну сказать: жанр этой книги точнее всего можно было бы обозначить как историю страсти Достоевского, имея в виду, конечно, его страсть к сочинительству, к писательству — к своей профессии.
Принято считать, что всякая страсть рано или поздно губит одержимого ею, всякая мания сводит маньяка с ума. Однако литературное призвание Достоевского, воспринятое им со всей страстностью, со всем присущим ему фанатизмом и нарушением
Я далека от амбициозной претензии разгадать тайну гения. Но если пристально вглядеться именно в те фантастические мгновения, когда им руководили призвание и предназначение…
Часть первая
Глава перва. Лето 1870–го: несколько черновых набросков на фоне готики
Зто была обычная ученическая тетрадь из восьмидесяти страниц размером в четверть листа («in 4°») — одна из трех, которыми он попеременно пользовался в то лето.
Спустя годы А. Г. Достоевская пронумерует в них заполненные страницы и сделает переплет из коричневой ткани. Спустя десятилетие на первой странице интересующей нас тетради, расположившись между вычислениями, появится надпись: «Эта записная книга Ф. М. Достоевского подарена мною моим внукам, Федору и Андрею Достоевским 28 января 1909 г. Анна Достоевская. На вклеенном с переплетом листе ее же рукой будет проставлен заголовок: «„Бесы”. На стр. 57–62 описание припадков падучей болезни в 1869–1870 гг> [2] .
2
См.: Записные тетради Ф.М. Достоевского / Подготовка к печати и комментарии Е.Н. Коншиной. М.-Л.: Academia, 1935. С. 37, 396. В дальнейшем цитаты из сочинений и писем Достоевского приводятся по изданию:
…Заметки располагались как бы особыми гнездами и вносились в тетрадь не в порядке следования страниц, а вразбивку, обнаруживая стремление владельца концентрировать однородные по содержанию записи в отведенных им местах. Тематический принцип записывания, однако, то и дело нарушался: разработка темы не умещалась на предназначенных ей страницах и вторгалась на уже занятые территории. По страницам текста — и среди текста, и на свободных местах — были раскиданы каллиграфические упражнения и пробы пера; чаще других попадались «Julius C'esar», «St. Petersbourg», «Достоевский», «Москва», «Мы», «Произошло». Текст и каллиграфию теснили рисунки: арки, своды, стрельчатые окна готических соборов с богатым узором и тонкой прорисовкой пером, готические башни и целые композиции. Один раз, в окружении проб пера «Сарюти», «Moscou», «Гроза», слева от текста [ «Уязвленный завистью и ревностью Князь (к Графу и к Учителю) и считая, что Красавица язвит его за то, что он не делает предложения, — вдруг получает полный афрон, увидав, что та отдается Учителю окончательно»] промелькнула голова старика: высокий, с залысинами лоб, курносый нос, выпяченная нижняя губа, острый, выдающийся вперед подбородок. Другой раз на левом поле был изображен водопад и под ним куб, отбрасывающий тень.
А. Г. Достоевская, озаглавливая рабочую тетрадь, невольно сузила ее содержание, не упомянув о присутствии нескольких, посторонних основному, замыслов, а также о наличии сугубо дневниковых страниц с записями весьма личного свойства.
«Сегодня 17 июля (воскресение)… Погода жаркая, 13–го числа было полнолуние, изредка легкие, тепличные дождички. Бьюсь с 1–й частью романа и отчаиваюсь. Объявлена война. Аня очень истощена. Люба нервная и беспокойная… Что-то война? Не помешала бы очень? Избави Боже!»