Фехтмейстер
Шрифт:
— Ну что за бредни, милая моя Ксения?
— Это не бредни, это пророчество. Пророчество той, чьи слова вещие, и это проверено многократно.
— Абсурд, моя дорогая, полный абсурд! — Николай II покачал головой, с искренним сожалением глядя на сестру. Лицо ее напоминало ему сразу и убиенного государя Павла I, и маменьку-императрицу. Пожалуй, Ксению можно было назвать не слишком красивой, но глаза, живые и выразительные, освещали его светом глубокой внутренней правоты. — Я знаю, о ком ты говоришь, — чуть помедлив, вновь заговорил император. — Это все слова модной ныне в столице прорицательницы Лаис Эстер. Она намедни у супруги дяди Николаши сеанс
— Она не австриячка. Ее отец венгерский князь Лайош Эстерхази, это правда. Но в своей жизни она провела в австрийских владениях всего несколько месяцев. С тем же успехом тебя можно именовать немцем или же японцем.
— Скажешь тоже! — Император невольно сдвинул брови и поставил недопитый чай на стол.
— Она выросла в священном городе Карнаве. Судя по всему, это где-то в Атласских горах.
— Все эти таинственности, прорицания, священные города… Право слово, пустое, тебе не следовало бы заниматься всем этим.
— Отчего же, мой дорогой брат? Ведь только слепому не видно, что ворон, о котором идет речь в прорицании, — ваш бесноватый Старец. Его дальнейшее пребывание близ императорской семьи — прямой скандал! Но хуже того, он ведет державу к гибели. Вас окружают притаившиеся змеи, великое множество змей!
Николай II вновь покачал головой, пристально глядя на сестру.
— Ты же знаешь, его умение заговаривать кровь делает его необходимым для нас. Никто, кроме него, не может помочь цесаревичу Алексею. Он утверждает, что со временем болезнь пройдет бесследно, но до того часа Григорий Ефимович нужен и нам, и всей России. Поэтому оставим сей бесцельный разговор.
Знаешь, мне вот почему-то вспомнилось: когда я еще, будучи наследником престола, совершил путешествие на «Памяти Азова», стояли мы в Бомбее. Индусы тогда много судачили о неком человеке, которого величали «светлым странником». Он и впрямь ходил по всей стране и нигде не останавливался более чем на один, два дня. Так вот, однажды мне сообщили, что этот необычайный человек, почитаемый здесь как пророк, зовет меня к себе в хижину. Мы с князем Барятинским, он знал местные наречия, отправились в убогую лачугу странника. Но к нашему глубочайшему удивлению, тот оказался россиянином, давшим некогда обет посетить все храмы мира. Я не стану сейчас подробно рассказывать, о чем мы говорили наедине, скажу одно лишь: он велел мне терпеть и сказал, что уйду из этого мира непонятым. Вот так-то, милая Ксения. Непонятым даже тобой. Видать, не зря я родился в день Иова Многострадального, таков, значит, мой удел.
— И ты поверил словам какого-то проходимца, да так, что не желаешь слушать тех, кто истинно любит тебя? Ники, подумай о семье, подумай о России!
Дверь императорского кабинета приоткрылась, и туда неслышно, будто тень, вошел дежурный камергер.
— Ваше величество! Сюда идет Старец Григорий. Прикажете его впустить?
— Да-да, конечно. — Император кивнул служителю в золоченом камзоле и повернулся к сестре: — А вот, кстати, и твой черный ворон.
Один из жандармов, топтавшихся у старого адмиральского особняка на Большой Морской, поднял голову, разглядывая освещенные электричеством окна второго этажа.
— Ишь, готовятся.
— А че б им не готовиться, когда у них денег небось куры не клюют, — перетаптываясь с ноги на ногу,
— Это верно, — уминая мерзлый снег валенками, с укором вздохнул его напарник. — Смена, почитай, еще не скоро будет. О, гляди-ка, кажись, гости съезжаются.
По Большой Морской стремглав неслись две ухарские тройки, запряженные прекрасными орловскими рысаками. Спустя мгновение они поравнялись с домом, и тут же из саней выскочили несколько дюжих молодцов весьма не аристократического вида. Не давая жандармам опомниться, они набросили на головы стражей мешки и, связав, запихали в сани.
— Но, трогай! — раздалось над улицей. — Пошли, пошли, родимые!
Камины в доме Лаис в эту ночь пылали жарче обычного. Ей отчего-то нынче было по-особенному холодно. Она вспоминала ночи Карнаве, где темнота лишь обещает отдых от дневного зноя, и аромат дивных цветов пропитывает воздух сильнее французских духов. Она куталась в соболий мех и едва могла согреться.
Собравшиеся в ее доме гости в благоговейном внимании глядели в бронзовый треножник, на котором, пожирая священную плоть сандала, плясал очищающий и открывающий тайный смысл ее прозрений огонь. Лаис смотрела внутрь, в самое сердце пламени. То ли языки огня, то ли пряный аромат благовоний, курившихся вокруг, пробуждали в ней с детства знакомое чувство. Видимый мир переставал существовать, обращаясь в бесчисленное сонмище неясных образов, невероятных существ, в кружение, вечное кружение огненных саламандр. Но стоило ей устремить внутренний взор к сути заданного вопроса, и точно луч пронзал всю эту невнятную сумятицу, на считанные мгновения даруя ей видения ясные, почти осязаемые.
В этот миг она начинала говорить быстро, захлебываясь, словно пытаясь обогнать ускользающие секунды. Говорить на языке ее родины, священном языке храма Эстер Прародительницы, который здесь именовался древнеарамейским. Когда б не стоящий возле нее толкователь, вряд ли кто из собравшихся в доме смог бы понять смысл ее слов. Прозвучавший только что вопрос касался будущего России.
— Народившийся умрет, и множество смертей прославит смерть его. И другой придет ему на смену, чтобы пройти тем же путем. Путь третьего лежит по рекам крови, и реки те порождают океан. Но есть тропа…
— Война продлится еще два года, — чеканно произносил Михаил Чарновский, стоявший рядом с Лаис и крепко державший ее руку. — Но следующий за ними третий год России грозит бедой, куда большей, нежели эта война. Однако все же есть тропа…
Лаис вдруг показалось, что черная непроглядная волна накатывает на нее, сбивая с ног и подавляя разум. Она вскрикнула, покрепче хватаясь за руку Чарновского. Нечто подобное она испытывала, когда по дороге из Каира корабль, на котором она плыла, был застигнут бурей. Но здесь, сейчас?!
Дверь зала распахнулась от удара ногой. В дверном проеме, подбоченясь, стоял высокий мужик с черной окладистой бородой. Темная поддевка его, такие же брюки, заправленные в начищенные блестящие сапоги, резко контрастировали с общим убранством и нарядами собравшихся. Однако пришедшему до этих мелочей, казалось, не было никакого дела.
— А ну-ка, вон пошли! — Чернобородый стряхнул с себя прислугу, силившуюся его остановить. — Так, стало быть, это ты, стерва заморская, меня черным вороном кличешь? Так я тебе, курица, самой перья повыдергиваю!