Феномен Юрия Арабова (сборник)
Шрифт:
Дальше в фильме Бог исчезает. И католический крест над изголовьем кровати, на которой в мучениях умирает Эмма, ничего не значит, кроме ритуального символа.
Бог не спас и не сохранил мадам Бовари. Ибо не было в ней покаяния, как не стало и второго крещения. Марии Магдалины из Эммы не получилось.
Сценарист убирает целиком первую часть флоберовского романа. Зритель не знает, что провинциальный врач Шарль женат вторым браком, что за скончавшейся первой женой он взял неплохое приданое, что приехал в городок Ионвиль (в 8 милях от Руана), чтобы в новой обстановке подлечить нервы беременной Эммы.
В фильме Сокуров выстраивает на натуре (в окрестностях
Несмотря на лихость адаптации сценаристом романа Флобера, режиссер умудряется снять метраж настоящего блокбастера – 2 часа 45 минут. Визуальная картинка преобладает над вербальным рядом, что затаенно, как мне кажется, не по душе сценаристу.
По Сокурову, движения кинокамеры, томительное разглядывание миллиметров и сантиметров пространства, молчаливые панорамы есть особенное кинематографическое письмо, способное раскрывать самые различные темы: метафизические, психологические, эротические, бытовые, даже мистические. Назойливое жужжание ползающих и летающих мух, к примеру, сопровождает весь киноряд: летом и зимой, весной и осенью, в жару и в холод, в доме Шарля и в руанской гостинице, в разогретом зноем поле и в застывшем от изморози селении. Мухи – суть, спутники провинциального бытия, налипь на колесе быстротекущего, равнодушного времени.
Мог ли кинодраматург ожидать, что грамотный сценарий превратится в эпатажный эротический фильм, абсолютно неожиданный для советского кинематографа 1988 года? Рядом со скандальной «Маленькой Верой» В. Пичула картина Сокурова вылядит просто Монбланом экранной свободы. Не знаю всех обстоятельств и подоплек, но предположу, что Александр Николаевич опьянел от литровых глотков «перестроечных» соблазнов. Ослабла цензура, нет кандалов на ногах, можно снимать актрису из Франции, можно легко перейти порог госкиношных запретов.
Уже второй эпизод в картине разыгран и снят в формате показательного эротического кино: два голых тела, Эмма и Шарль (Роберт Вааб) старательно имитируют половой акт. Словно полированные, полушария ягодиц мужа с частотой паровозного поршня совершают сладострастные движения, доставляющие стонущей от наслаждения жене предельное блаженство.
Но последующий эпизод приводит зрителя в некоторое недоумение. Мадам Бовари откровенно скучно в доме провинциального доктора. Сесиль Зервудаки, зашивая наволочку с набитыми туда перьями, нечаянно укалывает себе палец. Сверхкрупным планом показана человеческая кожа с входящей в нее, как сверло, стальной иглой. Возникает прямая ассоциация с вкалыванием наркотика. Эмма в нарастающем приступе истерики бомбит кулаками треклятую наволочку, судорожными движениями выдергивает и разбрасывает из нее пучки белых перьев (киноцитата из Тарковского), безобразно проклинает весь белый свет. Зигмунд Фрейд внятно нам объяснил бы причины столь взбалмошной вспышки эмоций…
«Как-то раз, – пишет Флобер, – Шарль не смог объяснить Эмме смысл
Дьявол во плоти приходит в дом Шарля Бовари в образе местного помещика Родольфа, владельца барской усадьбы и двух ферм, знатока породистых лошадей. Он привел к врачу своего работника, чтобы ему отворили кровь, на что Шарль был большой мастак. Непринужденный в общении, с длинной сигарой во рту, Родольф произвел впечатление на Эмму. Лукавый придумал повод для свиданий с мадам Бовари: у нее приступы удушья, лучший способ избавиться от них – верховые прогулки. Шарль пришел в неописуемый восторг.
Эту сцену Арабов смонтировал из больших кусков виртуозной флоберовской прозы. Кинодраматург адаптировал французского классика по законам своего жанра. И сцена эта дала Сокурову вожделенную возможность реализовать свое видение ситуации.
«Ее интрижки всегда носили какой-то животный характер, – говорил Сокуров об Эмме. – Но в этом не ее вина, а беда. Может быть, в силу этого в картине нет Бога. В картине существует дьявол – он растворен в персонажах, в обстановке, в ситуации – существование же Бога проблематично» [36] .
36
Сокуров. С. 347–348.
В цветущей, нагретой солнцем долине Родольф и Эмма пустили своих лошадей галопом. Белая амазонка всадницы развевалась, как на знаменитой картине К. Брюллова. А дальше Сокуров монтирует долгие кадры грехопадения (или прелюбодеяния мадам Бовари) в Эдеме. Среди густого цветущего разнотравья, под немолчное жужжание мух, разгуливают абсолютно нагие Родольф и Эмма, вожделенно рассматривая друг друга. Снятые в тонах академической живописи начала XIX века, мужчина и женщина вписываются в райский пейзаж, как идеальные натурщики. Наконец они молча, медленно ложатся наземь. И после камера надолго занята показом грамотных любовных утех. Крупным планом показаны ботинки на голых ногах Эммы, что потом отыграется в образе Гитлера в «Молохе».
Одной безобидной строчки из Флобера хватило авторам фильма для создания большой по метражу эротической сцены. Демон страсти заменяет бога любви.
Воспоследует переписывание Флобера. В детской комнате обнаженная Эмма с раздетой дочкой на руках восторженно восклицает: «У меня есть любовник! Любовник!» Она укладывает ребенка в кровать и снова страстно бормочет: «Любовник!» В раскрытое окно залетают свистки и пыхтение далекого паровоза, как гудки кораблей в арабо-сокуровском фильме «Камень».
Разумеется, у Флобера никаких голых матери и дочки нет, а звучит лишь внутренний голос Эммы, который смакует это слово «любовник». Нагота мадам Бовари в фильме – это метафора вожделеющего, страдающего тела. Губы в любви, руки в любви, ноги в любви, глаза в любви – детали наслаждения и страстности человеческой плоти.
Неудачная операция, которую по наущению фармацевта господина Оме провел Шарль, еще дальше отодвинула Эмму от мужа. Она считала его неудачником и посредственностью. Мадам Бовари «задумалась о своей любви к роскоши, о неприглядности семейной жизни, о своих мечтах, что, как раненые ласточки, упали в грязь. И ради чего?» (Флобер).