Фэнтези-2003
Шрифт:
— Ну, здравствуй, — сказала девица. Она поднялась с колен, подобрала подол, обходя жаровню, и отвела волосы с лица. Чего и следовало ожидать… Князю случилось однажды видеть королеву, так вот баронова сестрица совсем на нее не походила. И не была она ни хорошенькой, ни даже молоденькой — впрочем, свет от низко стоящей свечи изуродовал бы и Елену Прекрасную. И не одеваются королевы в юбку лохмотьями и в бахромчатую шаль… и не стоят с таким наглым видом, когда шаль соскальзывает с голых плеч и падает, падает под ноги…
Нет, она таки была недурна. Опущенные ресницы длиной в ноготь не дрогнули, когда она звонко хлопнула в ладоши и раскинула руки; судорога прошла от плеча к плечу, и круглые груди мелко затрепетали, как бубенцы на конской сбруе, и в самом деле что-то на ней зазвенело — должно быть, монисто, воистину королевское украшение: мелкие монетки на цепочке да сухие ягоды на нитках, обмотанных вокруг тоненьких запястий.
Князь на мгновение забыл свой гнев. Нет, не то чтобы его в самом деле прельстила эта немытая девка… но зрелище, несомненно, стоило внимания. Миг или два, пока она заводила руки за голову, он смотрел, как приподнимаются дрожащие груди, — и опомнился только тогда, когда расстегнутое монисто обвилось вокруг его шеи.
Он сумел удержать рев бешенства и боли в бессмысленной надежде, что это было случайностью. Двадцать пять серебряных грошей впились в его кожу каплями кипящей смолы. Мутилось в глазах, и он оседал на землю. Проклятая шлюха, обежав его, оказалась сзади, он чувствовал ее руку, держащую цепочку.
— Ай умница, девочка, — послышался знакомый голос. Барон и его жена уселись перед ним, поджав ноги, и любовались, как он корчится и запрокидывается, падая навзничь, не в силах сбросить жгучие капли.
— Дочка моя меньшая хворает, пресветлый князь. — Слово «пресветлый» барон язвительно подчеркнул. — Вот как привязалась злая хворь, даже наши бабки помочь не могут. Может, монисто ей надеть такое же? Что молчишь, пресветлый?
Откуда я знал, что это твоя дочь, чуть было не сказал князь Георгие; досуг мне разбираться с цыганятами, дочка ли, сыночек, и чьи они… Но боль еще не вовсе отняла рассудок.
— Что ты надоедаешь мне со своей дочкой? Лекарь я тебе?!
Попытка была напрасной. Голос прозвучал дико, глухо и сорванно, и даже в свете свечи было заметно, что аристократическая бледность князя пошла трупными пятнами — с серебром не шутят. Барон неторопливо разломил луковицу чеснока, очистил один зубец, бросая шелуху в жаровню, отправил его в рот и тщательно разжевал. Тело вампира сотрясали корчи.
— Ты не лекарь, пресветлый князь. Ты та самая хворь и есть. Мудри с боярами да с холопами, а цыгана не обманешь. Мне бабка сказывала о том, кто живет чужой кровью. Есть такому шесть примет: прекрасен собой, да кровь на щеках бела; лют до женщин, и которая с ним слюбится, та скоро умрет; золото ему вместо солнца, и днем не кажет лица; луна — его серебро, и не коснется гроша, а коснется — сгорит; опричь серебра боится чеснока, осины да боярышника; и где он, там погибель. Точь-в-точь ты, пресветлый, — а? Только осины еще не испробовали. Да и не надо осины, сгодится серебро, твое же золото на него разменяем. А на крайний случай поможет солнышко…
— Гореть будешь, сатана, — пообещала баронесса, не хуже пленника оскаляясь и показывая когти. — Как дерево гореть будешь, дочерна сгоришь!..
— Молчи, — сказал барон. — Хватит нам говорить. Пусть теперь он говорит.
— Что вам от меня нужно? — процедил князь, обнажая клыки; боль разрасталась, проникая в самые кости.
— Хорошо. — Барон, благоухающий чесноком, наклонился к нему со свечой.
— Говори, что делать, чтобы дочка была здорова!
— Убейте меня, — шевельнулись губы над клыками. «Если тебя пытают несведущие в пыточном деле, признавайся сразу в том, что хочешь скрыть, ибо они неминуемо сочтут ложью первое сказанное». Старый еретик, как обычно, оказался прав: барон недоверчиво нахмурился.
— Она выздоровеет, если ты умрешь?
— Попробуйте и узнаете, — чувствуя себя на верном пути, князь сумел усмехнуться. Маленькая удача как будто разжала жестокие тиски боли, телесные и душевные силы отчасти вернулись к нему. Теперь он заметил, что раскаленный ошейник в одном месте истончается и сходит на нет, что он, собственно, почти разорван. Это был шанс, который надлежало использовать с умом.
— Смеешься над нами, тварь, — говорила меж тем баронесса. — Скоро перестанешь смеяться, когда глаза твои поганые вытекут. Я за мое дитятко сама из тебя душу проклятую выну, вот этими руками! Говори правду!
— Отпустите меня.
— Хэ, — сказал барон. Девица за спиной у князя тоже испустила смешок и накрутила цепочку на палец.
— Больно… Не могу говорить… — Князь очень надеялся, что его лицо не выражает ничего, кроме предсмертного распада.
— Это не боль, бриллиантовый, это половина боли, — ласково проговорил барон. — Боль будет, когда я вот этот кошель над тобой развяжу… понимаешь? Ты уж потрудись себе же на пользу…
— Добро… я скажу… сейчас… — Князь пробормотал несколько невнятных слов: цыган, как и ожидалось, наклонился ниже, стараясь расслышать, и тут он рванулся — и разорванное монисто опрокинуло девчонку навзничь!
— А, чтоб ты сдох! — глухо вскрикнула она, имея в виду не столько вампира, сколько скаредного дарителя, подвесившего серебряные монетки на посеребренную медную цепочку. Барон захрипел, придушенный холодной рукой; женщины шарахнулись, но вторая рука князя Георгие оледенила их члены, заперла дыхание и крик заклятием дурного сна.
Бросив заклятие, князь вытащил из кармана платок и провел им по горлу, стирая ожоги и раны, — проклятая цепочка резанула, как тупой нож. Брезгливо осмотрел батистовый лоскут, уронил на пол и ободряюще улыбнулся своим обидчикам. Сине-багровому барону было уже все равно, зато обеих женщин так поразил ужас, что и заклятие, пожалуй, было излишним.
Ну вот, по крайней мере, голодным нынче ночью он не останется. Трое не в меру ловких цыган сами подписали себе приговор. Вожака с женой придется прикончить здесь, а девицу можно будет взять в замок… разгонять тоску.
Теперь он мог позволить себе и рассеянность, и некоторую задумчивость. Полуобнаженная женщина, такая же беспомощная и униженная, как если бы ее держали двое дюжих лакеев, — что, кстати, ей предстояло в самое ближайшее время, — справилась с ужасом, губы ее растягивала дерзкая усмешка. Странное дело, только теперь при взгляде на нее пришло воспоминание, давнее, но необыкновенно отчетливое. Лет семьдесят тому назад. Сморщенные, темные ягоды бересклета, нанизанные, как бусины, на черную нитку. Девчонка лет двенадцати или четырнадцати… О, да — та, что не испугалась! Я ее не убил, но сейчас она, конечно, мертва или старая старуха… А, чтоб мне дождаться рассвета — это же их бабка! Цыгане уходят и приходят на старое место, и вот вы, ваша светлость, уже герой их сказок!.. А внучка-то похожа на бабку, да и внук похож, та тоже была тощенькая, как лягушка. Так вот как мне аукнулось добро. Доверился ей, оставил жить… сказки сказывать детишкам.