Ференц Лист
Шрифт:
Лето было наполнено ожиданием байройтских торжеств. Лист уже знал, что 13 января Вагнер завершил «Парсифаля». Теперь оставалось воплотить эту христианскую мистерию на сцене. Лист сразу был покорен творением Вагнера. «Парсифаль, так сказать, возобновил чудо из чудес — искупление человечества Иисусом Христом. <…> Грехом, нечистым желанием, эгоистической волей божественный элемент человечества был осквернен, унижен; поднявшись до сознательной жалости, сделав все человеческие страдания своими страданиями, искупив все грехи, Парсифаль возвратил этому божественному элементу его первобытный свет и снова возвел на престол упавшего, страждущего Бога, который плачет в сердце греховного человека»[751], — думается, Лист мог бы подписаться под этими словами французского филолога Анри Лиштанберже.
Сам Лист писал княгине Каролине Витгенштейн:
Лист приехал в Байройт 15 июля, а 26-го числа после длительного перерыва премьерой «Парсифаля» был открыт Второй Байройтский фестиваль. На банкете, как и шесть лет назад, Вагнер взял слово: «Сегодня, когда благодаря собравшимся здесь артистам я с радостью и удовлетворением могу взирать на свое завершенное творение, я могу сказать, какое огромное влияние оказал на весь мой творческий путь один исключительный человек. Когда я был изгнан из Германии и проклят, я встретил Листа, который воскликнул: „Человек искусства, я верю в тебя!“ Он был тем, кто поднял меня, кто меня поддержал, кто верил в меня, как никто другой»[753]. Тогда никто, и менее всех Лист, не предполагал, что эти слова станут своеобразным прощанием…
Вернувшись в Веймар, Лист на этот раз не спешил покидать его. Ему нужно было осмыслить «потрясение „Парсифалем“». Наступила осень, но о переезде в Рим он даже не думал. Его по-прежнему окружали ученики и друзья; в начале ноября в Веймар приехал Антон Рубинштейн.
Поздней осенью Лист оставил Веймар. Рихард и Козима после фестиваля отдыхали в Венеции, сняв роскошные апартаменты в палаццо Вендрамин-Калерджи (Vendramin– Calergi)[754] на Гранд-канале. 19 ноября к ним присоединился Лист. Его покои выходили окнами на канал; он любил смотреть на серые волны.
Листу казалось, что более спокойных, наполненных тихим семейным счастьем дней в его жизни еще не было. Первую половину дня все проводили дома; в два часа, как Лист привык, садились за стол и во время обеда непринужденно беседовали. Затем Лист уходил к себе работать над «Легендой о святом Станиславе». Посреди этой идиллии он неожиданно буквально за несколько дней написал сочинение под названием «Траурная гондола» (Die Trauergondel или La lugubre gondola). Он объяснял, что увидел в окно проплывавшую мимо похоронную процессию и мелодия сама родилась словно из ниоткуда. Лист уже был автором двух тренодий — песен-плачей. «Траурную гондолу» он назвал не тренодией, а элегией, то есть не так конкретно, более отстраненно. Неужели это и в самом деле было пророчество, которого испугался сам автор? Причем пророчество, сработавшее дважды: вторую редакцию «Траурной гондолы» Лист завершил перед собственной смертью…
Из Венеции Лист собирался отправиться на родину, в Венгрию. 13 января 1883 года он покинул гостеприимный дом Вагнеров. При прощании и Вагнер, и Лист были полны самых радужных надежд на будущее, не предполагая, что их встреча в Венеции последняя…
В Будапеште Лист, как и прежде, занимался с учениками, отбивался, как мог, от назойливых приглашений, ссылаясь на старческое нездоровье, но с удовольствием принимал у себя друзей и проводил уютные вечера на своей будапештской квартире за игрой в вист, которую очень любил, и интересными беседами. Кроме того, он позировал скульптору Алайошу Штроблю (Strobl; 1856–1926), который, получив образование в Венской академии художеств, приехал работать в Будапешт и уже успел прославиться. (В то время Штробль работал над статуями Листа и Эркеля, ныне украшающими здание Венгерского государственного оперного театра).
Тем временем круг листовских знакомых из мира изобразительного искусства расширялся. В январе 1883 года в Будапеште проходила выставка русского баталиста Василия Васильевича Верещагина (1842–1904). На эту выставку Листа пригласила Янка Воль и познакомила его с Александром Верещагиным (1850–1909), известным прозаиком и мемуаристом, помогавшим старшему брату в организации его зарубежных выставок. Александр Васильевич оставил интереснейшие воспоминания о посещении Листом экспозиции:
«Не
— Кто это такой? — спрашиваю.
— Лист!..
Тут только вспомнил я знакомые черты лица, которые столько раз видал и на бюстах, и на портретах. <…> Лист тяжело волочил ноги и шумно шаркал ими по полу. По мере того как он медленно подавался вперед, переводил он и взор с картины на картину и, выпятив свой заострившийся подбородок, точно впивался глазами в сюжет. Изредка прислушивался, что говорила ему его спутница, шамкал что-то губами и отвечал ей по-французски. До меня несколько раз долетал его старческий, немного гнусавый голос: Charmant, d'elicieux[755]. <…> Но вот Янка Wohl заметила меня, подозвала и представила Листу. Он сердечно поздоровался и сказал мне по-французски несколько слов. Сущность их заключалась в том, что он уже давно, еще по фотографиям, восхищался туркестанскими картинами брата и что всех больше ему нравилась картина „Забытый“. В ней одной, говорил он, „целая поэзия“. Затем берет он своими геркулесовскими руками мои руки, трясет их и оживленно восклицает:
— Я всегда любил русских и всегда радостно вспоминаю, как я горячо был когда-то принят у вас в Петербурге и Москве, а теперь, после выставки картин вашего брата, еще более полюбил русских.
На другой день Лист прислал мне письмо и свою фотографическую карточку. Я так был обворожен Листом, что тотчас же пошел к нему с визитом, захватив с собой при этом лучший экземпляр фотографии „Забытый“, какой только был у нас в продаже на выставке. <…> Он вышел ко мне с распростертыми объятиями, а когда я передал ему „Забытого“, то благодарностям не было конца»[756].
Общение продолжилось. 8 февраля Лист написал Александру Васильевичу письмо.
Четырнадцатого февраля к Листу на квартиру пришел совершенно растерянный Корнель Абраньи и прямо с порога бросил короткую убийственную фразу: «Вчера в Венеции умер Вагнер». Лист долго не мог осознать случившееся. Ведь всего несколько недель назад им казалось, что впереди целая вечность!
Лист хотел тотчас же выехать в Венецию, но был остановлен телеграммой Даниелы, сообщавшей, что Козима просит его остаться в Будапеште; тело Вагнера будет перевезено в Германию и похоронено по его желанию в Байройте, в саду виллы «Ванфрид». Лист подчинился. На похоронах Вагнера 18 февраля он не присутствовал — Козима не хотела видеть никого, даже отца. Художник Павел Васильевич Жуковский (1845–1912), которому Вагнер доверил писать декорации для своего «Парсифаля», писал в своих воспоминаниях: «[Козима] была наедине с ним (Вагнером. — М. З.) весь первый день и первую ночь. Затем доктору удалось проводить ее в другую комнату. С тех пор я больше не видел ее и не увижу более… Так как ее самое страстное желание умереть вместе с ним не осуществилось, то по меньшей мере она будет мертва для всех остальных и вести жизнь, которая кажется ей единственно возможной, — жизнь монахини»[757].
Но Жуковский ошибся. Очень скоро, несмотря на невосполнимую потерю, Козима нашла в себе силы жить дальше; ее миссия была еще не закончена. Все 47 лет, на которые она пережила мужа, Козима посвятила неустанной пропаганде и сохранению его творческого наследия — подчас принося в жертву этому делу творческое наследие своего отца и окончательно забыв, что, прежде чем стать фрау Вагнер, она была мадемуазель Лист…
Девятнадцатого февраля Лист писал из Будапешта Каролине Витгенштейн: «Не правда ли, Вам известно мое печальное представление о жизни? Умереть, мне кажется, проще, чем жить. Как метко говорит Монтень, смерть, даже если ее предваряют длительные и страшные страдания, означает для нас освобождение от несомого нами против нашей воли ярма, которым является проклятие первородного греха»[758].