Февраль
Шрифт:
Как обычно, без страха и упрека, Павел Николаевич обрушился на правительство: «Развал армии. Хаос в тылу. Миллион забастовщиков в прошлом году. Сто тысяч — лишь за первую половину февраля. Своей вопиющей безрукостью правительство как будто сознательно провоцирует эксцессы. И они не заставят себя ждать. Надвигается смутное время. Я думаю, русская общественность вправе поставить перед председателем кабинета министров князем Голицыным вопрос: как квалифицировать вашу деятельность? Что это — глупость или измена?»
Ты помнишь его лучшие лекции, которые нам посчастливилось вместе слушать в университете? Это было в тысячу раз сильнее. Казалось, что на трибуне стоит российский Цицерон. Ты бы видела реакцию зала! Депутаты буквально онемели, а министры буквально сбежали. Около квартиры Павла Николаевича всю ночь толпилась молодежь, я тоже был там, но он так и не вышел».
(Полицейская перлюстрация письма за подписью В. Л. в Москву. Февраль 1917 года)
«Что делается? Точно после 1905 года не прошло 12 лет. Те же персонажи, те же слова, с одной стороны, и тот же паралич власти, с другой. Опять звонкие резолюции о ненавистном правительстве и т. д. Ну, а дальше что? Дальше опять скажет слово мужик или, вернее, сделает дело мужичок. Настроение прескверное».
(Полицейская перлюстрация письма саратовского губернатора С. Тверского в Петроград. Февраль 1917 года)
Михаил Владимирович Родзянко, 58 лет, крупнейший помещик России, председатель IV Государственной думы. После Октября сотрудничал с Корниловым и Деникиным, в 1920 году эмигрировал в Сербию, где и умер.
РОДЗЯНКО. Я любил государя... Я хочу написать о нем... Думал здесь, в Сербии, на покое... Но эти молокососы — «белое офицерство» — не дают мне проходу... избили... Меня, который столько лет был голосом России... Который во имя спасения России и династии помогал создавать белую армию. Они кричат, что я... я виновник Февраля и гибели монархии! Эти сопляки, проигравшие и пропившие Россию... Нашли революционера... Я любил государя и всегда говорил ему правду... даже тогда, когда чувствовал, что причиняю ему боль. Я говорил правду — вот почему я был неугоден. Если бы он тогда послушался меня... Ну хоть какие-нибудь уступки, хоть самую малость... Все можно было спасти... Если бы я стал премьером или хотя бы был на месте этого мерзавца Протопопова, революции не случилось бы...
Но свой скорбный рассказ я хочу начать по порядку.
В двадцатых числах февраля 1917 года положение ухудшилось до крайности. Умеренные партии не только не желали революции, но просто боялись ее. Нам было ясно, что революция во время разгара войны неизбежно приведет к развалу и разложению России. Но правительство между тем своей неумной политикой делало все, чтобы вызвать революцию, а попросту говоря, вело Россию к краху. В эти дни, исчерпав все средства воздействия в деле поворота государственной политики правительства на разумный путь, я испросил высочайший доклад.
Мне было сообщено, что государь примет меня 22 февраля в 17 часов, незадолго до своего отъезда в Могилев, в ставку. Я приехал в Царское Село заблаговременно, в руках у меня была папка с докладом, который я решил читать по причине сильного волнения. В назначенный час министр двора его величества барон Фредерикс пригласил меня в кабинет.
Государь был в своей обычной форме, он сухо кивнул мне, сесть не предложил, показывая тем самым, что аудиенция будет короткой. Меня такое начало, не предвещавшее ничего хорошего, только подзадорило. Глядя ему прямо в глаза, я сказал:
— В этот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом, как председатель Государственной думы, доложить вам во всей полноте об угрожающей Российскому государству опасности. Прошу вас, государь, повелите мне говорить.
Государь, смотревший на меня с нескрываемой неприязнью, подавил свое раздражение и сухо кивнул:
— Прошу вас, Михаил Владимирович.
Я открыл папку. Государь удивленно вскинул брови, но ничего не сказал, только чуть-чуть подвинулся к окну, из которого открывался вид на заснеженный парк, где гуляли сейчас императрица и Вырубова. Я понял, что он будет слушать меня невнимательно, и решил форсировать голос.
— «Я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо»,— произнес я очень громко первую фразу своего доклада.
Государь не шевельнулся, он весь был в парке.
— «Настроение во всей стране такое,— продолжал я,— что можно ожидать самых серьезных потрясений. Вся Россия в один голос требует перемены правительства или хотя бы замены ряда его членов на людей, облеченных доверием народа. Премьер-министр Голицын и министр внутренних дел Протопопов должны уйти немедленно!»
Это государь услышал. Он повернул лицо ко мне.
— Почему?
— Первый, как ничтожный, далекий от политики больной человек, а второй — как гнусный лицемер, компрометирующий ваше величество. Его честь тянется, как подвязка...
Государь жестом остановил меня.
— Не понимаю, Михаил Владимирович, отчего такая неприязнь? Вы такой большой, широкий, добрый русский человек — и вдруг... предвзятость? Князь Голицын. Абсолютно преданный человек. Мне пришлось наблюдать его, когда он был помощником Александры Федоровны по благотворительным комитетам...
— Но Россия не благотворительный комитет,— не сдержался я.
Государь решил не заметить моей явной бестактности.
— Протопопов? Позвольте, но он же был вашим заместителем в Государственной думе, и вы никогда не ставили вопрос о его переизбрании. Но стоило мне назначить Протопопова министром и уже — «честь тянется, как подвязка»?
— Государь, дело в той политике, которую проводят эти люди,— быстро сказал я,— они доведут Россию до исступления.— И я снова начал читать доклад: — «К нашему позору в дни войны у нас во всем разруха. Правительства, которому верят,— нет, системы — нет.
Куда не посмотришь — злоупотребления и непорядки. Все это вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие сверху донизу».
Царь снова меня не слушал, смотрел в окно.
Голос мой от волнения начал дрожать, я знал, что причиню ему сейчас нестерпимую боль, но долг мой, как избранника народа, повелевал мне не останавливаться ни перед чем.
— «Точно умышленно все делается во вред России и на пользу ее врагам,— продолжал я.— Поневоле порождаются чудовищные слухи об измене и шпионстве. Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека, все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладами, и по ее желанию неугодные быстро летят со своих постов и заменяются людьми совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней. Ее считают сторонницей Германии. Об этом говорят даже среди простого народа».