Филэллин
Шрифт:
В августе в Петербурге темнеет не рано. В девятом часу светло, но в его кабинете всегда сумеречно от разросшейся под окнами сирени. Даже днем здесь приходится жечь свечи. Вырубать сирень государь запрещает. Как-то я решился напомнить ему, что горящая днем свеча – к покойнику в доме, но он посмеялся над моим суеверием. Он думает, что отделить веру от суеверия так же легко, как шумовкой снять накипь с бульона. От этого предрассудка просвещенных умов мы избавляемся в том возрасте, какого государь еще не достиг.
Уходя, я знал: сейчас он опустится на колени перед иконами и, предваряя вечернюю молитву, прочтет любимый 91-й псалом. История этой его привычки восходит
Без единого слова женщина подала ему сложенный вчетверо лист бумаги и ушла. Он подумал, что там какая-нибудь просьба, сунул бумагу в карман и забыл о ней, но на ночлеге случайно обнаружил, шаря по карманам в поисках какой-то вещи. Развернул лист и понял, что перед ним переписанный от руки 91-й псалом. Чтение удивительным образом его умиротворило, впервые с начала войны он уснул спокойно.
А через четыре года, в знакомом нам всем состоянии духа, когда кажется, что расстроенные нервы можно излечить приведением в порядок бумаг и книг, он раскладывал книги на рабочем столе; одна упала на пол и раскрылась. Поднимая ее, государь машинально взглянул на открывшуюся страницу, – перед ним был тот же 91-й псалом. Он заучил его наизусть и с тех пор повторяет ежевечерне: “Благо есть исповедатися Тебе, Господи, и пети имени Твоему, Вышний, возвещати утром милость Твою и истину Твою во всяку нощь…” Раньше с этими словами на него нисходил покой, но последнее время и они часто бессильны.
Уже в дверях я был остановлен государем: “Постой… Вот письмо ко мне баронессы Криднер. Ответишь ей как сочтешь нужным. Тебе известно мое мнение о ее планах втянуть меня в войну с султаном”.
Он протянул мне два листка, исписанные по-немецки аршинной величины буквами. Такой почерк бывает у людей с развитой фантазией.
“Отвечать от лица вашего величества?” – спросил я.
“Нет, от своего”, – не без колебаний решил он, прекрасно понимая, что для баронессы это будет страшным ударом.
Вновь обращаюсь к вам, ибо знаю: что бы вы ни говорили, ваше сердце принадлежит Греции.
Пророк Исайя провозвестил: “Из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон” (XIV, 29).
Аспид – священная змея фараонов. От его яда погибла Клеопатра, а ныне Ибрагим-паша, сын египетского Мехмеда-Али, лучший из его генералов, в той же Александрии собирает флот и войско в помощь султану Махмуду. В молитве духа мне открылось, что аспид – это египетский хедив, а плод его чресел, Ибрагим-паша, и есть предреченный Исайей летучий дракон. Через него исполнится пророчество, что гибель Греции придет из Египта.
Медлить далее нельзя! Вы должны объявить войну султану и, как в 1812 году, возглавить армию. Все христианские монархи пойдут за вами, как за новым Агамемноном, войско ваше уподобится ангельскому легиону, под ним сотрясется земля и на Босфоре поколеблются минареты.
Об этом находим у Исайи: “Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения Моего”.
Также у Иеремии: “От севера поднялся против него народ, который сделает землю его пустынею”.
И еще у него же: “Вот идет народ от севера, народ великий, и многие цари поднимаются от краев земли”.
Письмо баронессе Криднер я сочинял целый вечер. Вот что вышло у меня после двух черновиков:
“Ваши письма огорчают государя. Он всегда был далек от мысли, что вы с вашей глубокой верой в Провидение позволите увлечь себя духу времени. Бунт и анархия не лучше тирании, свойственное как народам, так и отдельным людям стремление к свободе должно быть удовлетворено при свете закона, а не во мраке конспирации. Всё рожденное во тьме имеет обыкновение пожирать своих же братьев.
Ребенком можно безвредно выпасть из окна, юношей – свалиться на всём скаку с лошади или пьяным спать в горящем доме и отделаться испугом, но с годами такое бывает всё реже. Ангелы-хранители устают за нами присматривать. Однообразие утомительно даже для них, а поскольку характер дается нам от природы, с колыбели до могилы мы совершаем одни и те же ошибки. За две тысячи лет греки множество раз спотыкались об один камень, но не озаботились убрать его с дороги. Никогда они не умели ладить между собой – и опять грызутся как собаки, хотя египетский меч уже занесен над их головами. Государь просил меня напомнить вам это обстоятельство.
От себя лично хотел бы добавить, что упомянутый вами Ибрагим-паша не является, как вы пишете, плодом чресел Мехмеда-Али. Он не родной его сын, а приемный”.
Я не ревновал государя к Нарышкиной, пока он был с ней, тем более – к его мимолетным пассиям, исчезающим после первого соития, много – после второго или третьего, но баронесса – совсем другое дело. Государь одинок и нуждается в участии, а она без претензий на его тело стремится занять у него в сердце то место, которое я зарезервировал для себя.
Камер-секретарем я стал уже после того, как баронесса Беата-Барбара-Юлия фон Криднер, урожденная Фитингоф, удалилась из Петербурга в свое лифляндское поместье, – но мне достаточно известна ее жизнь. Музы воспитывали ее вместо нянек: она была наделена всевозможными талантами и еще ребенком состояла в переписке с европейскими знаменитостями. Ни раннее замужество с человеком вдвое старшим, ни рождение детей не сделали ее счастливой, но капля камень точит. В конце концов она убедила мужа дать ей свободу, чтобы не погибли ее дарования, и он до самой своей смерти исправно выплачивал жене содержание, не видя ее годами; их дети росли без матери. Баронесса колесила по Европе, блистала в салонах, музицировала, декламировала, писала маслом, заводила и бросала любовников, пропагандировала то любовь менестрелей, то кожаный чехольчик, который джентльмены для известной надобности должны надевать на известный орган, имея дело с чужой женой. В Париже, в подражание “Дельфине” мадам де Сталь, она издала роман в письмах “Валерия”. Я его не читал, но слышал, что это история любви, которую мы называем платонической, описанная с большим знанием того, как повели бы себя герои, не будь они столь целомудренны. Книгу никто не покупал, тогда сочинительница инкогнито объехала дамские лавки, всюду указывая на модные платья, шляпки, ленты как на пошитые в стиле a la Valerie. Едва слух об этом разошелся по Парижу, заинтригованные дамы в неделю раскупили весь тираж.