Философия права
Шрифт:
Примечание. Определение свободы печати как свободы говорить и писать, что угодно, аналогично определению, выдающему свободу вообще за свободу делать, что угодно. – Такие речи составляют принадлежность еще совсем необразованного, примитивного и поверхностного представления. Впрочем, по самой природе вещей нигде формализм не стоит так упорно на своем и так мало сговорчив, как в этом вопросе. Ибо предметом здесь является наиболее мимолетное, наиболее особенное, наиболее случайное мнение, бесконечно многообразное в своем содержании и оборотах; за пределами прямого призыва к воровству, убийству, мятежу и т.д. простирается область искусства и культуры ораторского высказывания, которое само по себе кажется совершенно общим и неопределенным, но частью скрывает в себе совершенно определенный смысл, частью связано с последствиями, которые, действительно, не выражены, и относительно которых {340}остается спорным, в самом ли деле эти последствия вытекают из высказанного, а также, содержатся ли они или не содержатся в этих высказываниях. – Эта неопределенность материи и формы не позволяет законам о публичном сообщении достигнуть той определенности, которая требуется от закона, и делает приговор совершенно субъективным решением, так как проступок, несправедливость, оскорбление принимают здесь самую особенную, самую субъективную форму. Да и помимо этого, оскорбление здесь обращается к мысли, мнению и воле других, и последние суть тот элемент, в котором оно достигает действительности; но этот элемент принадлежит к области свободы
Субъективность, которая в качестве распада существующей государственной жизни имеет свое наиболее внешнее явление в желающем проложить путь своей случайности и вместе с тем также разрушающем себя мнении и рассуждательстве, – эта субъективность имеет свою подлинную действительность в том, что противоположно последней, в субъективности, как тожественной с субстанциальной волей, составляющей понятие княжеской власти; этой субъективности в качестве идеальности целого еще не было воздано должное, она еще не получила проявления в предшествующем изложении.
Прибавление. Мы уже однажды рассматривали субъективность как вершину государства в лице монарха. Другой стороной субъективности является способ ее произвольного обнаружения в общественном мнении как наиболее внешнем явлении. Субъективность монарха абстрактна в себе, но она должна быть некиим конкретным и как таковое быть идеальностью, изливающейся по всему целому. Государством мирного времени является то государство, в котором существуют все отрасли гражданской жизни, но так, что это существование рядом друг с другом и вне друг друга порождается идеей целого. Это происхождение должно также и проявиться в качестве идеальности целого.
II. Суверенитет по отношению к внестоящим
Суверенитет внутри государства (§ 278) представляет собою эту идеальность постольку, поскольку моменты духа и его действительности, моменты государства, раскрыты в своей необходимости и существуют как его члены. Но дух как бесконечно отрицательное отношение к себе в свободе есть столь же существенно для-себя-бытие, воспринявшее внутрь себя существующее различие, и таким образом он есть исключающее бытие. Государство обладает в этом определении индивидуальностью, которая представляет собою по существу индивидуум, а в лице суверена – действительный, непосредственный индивидуум (§ 279).
Индивидуальность как исключающее для-себя-бытие выступает как отношение к другим государствам, каждое из которых самостоятельно в отношении других. Так как в этой самостоятельности {343}имеет свое существование для-себя-бытие действительного духа (Daseyn), то она представляет собою первую свободу и величайшую честь народа.
Примечание. Те, которые говорят о желании целокупности, составляющей более или менее самостоятельное государство и обладающей собственным центром, потерять этот центр и его самостоятельность, чтобы составить одно целое с другой целокупностью, мало знают о природе целокупности и чувстве гордости собою, которое дает народу его независимость. Первой властью, в виде которой государства исторически выступают, является поэтому самостоятельность вообще, хотя она в то же время совершенно абстрактна и не обладает дальнейшим внутренним развитием. Поэтому, указанное первоначальное явление непременно характеризуется тем, что во главе его стоит отдельное лицо, патриарх, родовой старейшина и т.д.
В существовании (Daseyn) это отрицательное соотношение государства с собою выступает как отношение некоего другого к некоему другому, и так, как будто бы отрицательное было некиим внешним. Существование этого отрицательного соотношения имеет поэтому образ некоего происшествия и перепутанности со случайными событиями, приходящими извне. Но на самом деле оно есть его собственный высший момент, его действительная бесконечность как идеальность всего конечного в нем, та сторона, в которой субстанция, как абсолютная власть над всем единичным и особенным, над жизнью, собственностью и ее правами, а также и над всеми более обширными кругами, выявляет и заставляет осознать ничтожность последних.
Это определение, вместе с которым интерес и право единоличного лица положены, как исчезающий момент, есть также и положительное, и именно, положительное не случайной и изменчивой, а в себе и для себя сущей индивидуальности. Это отношение и признание его есть поэтому субстанциальная обязанность единичных индивидуумов – обязанность ценой опасностей и жертв, ценой своей собственности и жизни, и уж, разумеется, ценой своего мнения и всего того, что само собой входит в круг жизни, сохранить эту субстанциальную индивидуальность, независимость и суверенность государства.
Примечание. Существует превратный счет, в котором при требовании принесения этих жертв государство рассматривается лишь как {344}гражданское общество и его конечной целью признается лишь обеспечение жизни и собственности индивидуумов, ибо это обеспечение не достигается посредством пожертвования тем, что должно быть обеспечено, а наоборот. – В вышеуказанном заключается нравственный момент войны, которая не должна рассматриваться как абсолютное зло и как лишь внешняя случайность, которая, какова бы она ни была, имеет своим основанием страсти властелинов или народов, несправедливости и т.д., вообще то, чего не должно быть, которая, следовательно, будучи сама внешней случайностью, имеет также и случайное основание. С тем, что по природе своей случайно, также и происходит случайное, и именно эта судьба случайного есть, следовательно, необходимость, – как и вообще понятие и философия заставляют исчезнуть точку зрения голой случайности и познают в ней как в видимости ее сущность, необходимость. Необходимо, чтобы конечное, имущество и жизнь, было положено как случайное, ибо это и есть понятие конечного. Эта необходимость имеет, с одной стороны, форму силы природы, и все конечное смертно и преходяще. Но в нравственной сущности, в государстве, у природы отнимается эта сила, и необходимость возводится в дело свободы, в нравственное – природная бренность превращается в волимое прехождение, и лежащая в основании отрицательность становится собственной субстанциальной индивидуальностью нравственного существа. – Война с ее состоянием, в котором принимается всерьез суетность временных благ и вещей, чтò в другие времена является обыкновенно лишь назидательным оборотом речи, есть, следовательно, тот момент, в котором идеальность особенного добивается своего права и становится действительностью; высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей, как я это выразил в другом месте, «сохраняется нравственное здоровье народов, его безразличие к застыванию конечных определенностей; подобно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем паче вечного мира». – Что это, впрочем, есть лишь философская идея или, как это обыкновенно выражают иначе, оправдание провидения, и что действительные войны нуждаются еще и в другом оправдании, – об этом скажем ниже. – Что идеальность, которая обнаруживается в войне как в случайном, направленном во вне отношении, и идеальность, согласно которой внутренние государственные власти суть органические моменты целого, – что обе эти идеальности представляют собою одно и то же, {345}это выступает в историческом явлении, между прочим, также и в той форме, что удачные войны не давали развиться внутренним смутам и укрепляли государственную власть. Что народы, не желающие переносить суверенности внутри страны или страшащиеся ее, подпадали под иго других народов и с тем меньшим успехом и честью боролись за свою независимость, чем меньше внутри страны могло установиться устройство государственной власти (их свобода умерла вследствие их страха перед смертью), – что государства, гарантией независимости которых служит не их вооруженная сила, а другие обстоятельства (как это, например, бывает с государствами несоразмерно меньшими, чем их соседи), могут существовать при таком внутреннем государственном строе, который сам по себе не обеспечил бы ни внутреннего, ни внешнего спокойствия и т.д., – все это представляет собою явления того же порядка.
Прибавление. В мирное время гражданская жизнь расширяется, все сферы располагаются на постоянное жительство, и, в конце концов, люди засасываются болотом, их частные особенности (Partikularitäten) все более и более упрочиваются и закостеневают. Но здоровье предполагает единство тела, и когда части затвердевают внутри себя, наступает смерть. Часто выставляется как идеал требование вечного мира, к которому люди должны стремиться. Кант, например, предлагал образование союза князей, который должен улаживать споры между государствами, и Священный союз имел намерение стать приблизительно таким учреждением. Но государство представляет собою индивидуум, а индивидуальность существенно содержит в себе отрицание. Если поэтому известное число государств и сольется в одну семью то этот союз должен будет в качестве индивидуальности создать свою противоположность и породить врага. Из войны народы не только выходят укрепленными, но и нации, внутри которых существуют непримиримые антагонизмы, обретают внутреннее спокойствие благодаря внешним войнам. Война, правда, приносит с собою необеспеченность собственности, но эта реальная необеспеченность есть не что иное, как необходимое движение. Нам часто проповедуют с амвона о необеспеченности, тленности и непостоянстве преходящих вещей, но как бы мы ни были растронуты, каждый из нас думает при этом: свое я все же сохраню. Но когда эта необеспеченность действительно наступает в форме угрозы со стороны гусаров с обнаженными саблями, и дело начинает принимать серьезный оборот, тогда это растроганное благочестие, которое все это ведь предсказывало, начинает проклинать завоевателей. Несмотря на это, войны возникают там, где они {346}вызываются природой вещей; посевы снова дают всходы, и пустая болтовня умолкает перед серьезными повторениями истории.
Так как принесение себя в жертву за индивидуальность государства есть субстанциальное отношение всех и, следовательно, есть всеобщая обязанность, то оно, как одна сторона идеальности, противопоставляемая реальности особенного существования, в свою очередь само становится вместе с тем особенным отношением, и ему посвящается отдельное сословие, сословие храбрости.
Раздоры государств между собою могут иметь своим предметом какую-нибудь особенную сторону их отношения. В разрешении этих споров и состоит главное назначение той особенной части, которая посвящена защите государства. Но поскольку подвергается опасности государство как таковое, его самостоятельность, долг призывает к его защите всех его граждан. Когда целое таким образом становится силой и, вырванное из своей внутренней жизни в самом себе, увлекается во вне, тогда оборонительная война переходит в завоевательную.