Философия в будуаре, или Безнравственные учителя (Другой перевод)
Шрифт:
РАСПУТНИКАМ
Сладострастники и сладострастницы всех возрастов и мастей, вам одним предназначен сей труд: впитайте его принципы – они, несомненно, распалят вас. Не верьте холодным скучным моралистам, усердно запугивающим вас страстями, – только с помощью чувств природа подталкивает человека к уготовленному ему пути. Доверьтесь восхитительному голосу страстей – и он непременно приведет вас к счастью.
Чувственные женщины, перед вами пример сластолюбицы Сент-Анж, неразрывно связавшей свою жизнь с божественными законами наслаждения; отриньте же, подобно ей, все, что им противоречит.
Юные девушки, истомившиеся в нелепых мучительных оковах добродетели и в не менее отвратительных цепях религиозных, – подражайте пылкой Эжени: с такой же стремительностью разрушайте, топчите ногами все пустые наставления, вдалбливаемые вам в голову ограниченными вашими родителями.
А для вас, любезные мои развратники, кто с молодых ногтей не признает иных препон, кроме собственных желаний, и иных законов, кроме причудливых
ПЕРВЫЙ ДИАЛОГ
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Привет, братец. А где же господин Дольмансе?
ШЕВАЛЬЕ. Он придет ровно в четыре. Обедать сядем не раньше семи, так что времени поболтать у нас, как видишь, предостаточно.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Представь, братец, мне, право, даже чуточку неловко за сегодняшнее мое любопытство и за непристойные мои замыслы. Сказать по правде, ты ко мне излишне снисходителен, мой друг, зря ты во всем мне потакаешь, от этого лишь портится мой нрав. Чем рассудочней мне хочется стать, тем возбужденней и блудливей проклятая моя голова. В двадцать шесть лет пора бы сделаться благочестивой, а я еще ненасытней, чем прежде... Хочется натворить такое, что никому и на ум не придет... Мое пристрастие к женщинам, казалось, должно способствовать определенной сдержанности... я полагала, что достаточно сосредоточить влечение на представительницах своего пола – и оно не распространится более на вас, мужчин. Напрасные мечты, мой друг! Мысли об удовольствиях, коих я пыталась себя лишить, еще сильнее разожгли мою фантазию. И я поняла: для тех, кто, подобно мне, рожден для разврата, бесполезно изобретать какие бы то ни было препоны – безудержный поток страстей тотчас сметет их на своем пути. Итак, дорогой мой, я принадлежу к тварям особого рода – амфибиям; с радостью позабавлюсь всем, чем угодно, мне нравится объединять различные жанры и стихии. Однако признайся, братец, не находишь ли ты несколько экстравагантным мое стремление к знакомству с этим чудаком Дольмансе – ведь он, как ты уверял, за всю свою жизнь ни разу не брал женщину обычным способом, ты еще говорил, что он содомит по убеждению, боготворит свой собственный пол и уступает домогательствам противоположного лишь при условии предоставления женщинами тех излюбленных прелестей, которыми он привык пользоваться при общении с мужчинами? Причуда моя, собственно, состоит в следующем: послужить Ганимедом сему новоявленному Юпитеру, испытать на себе его взыскательность, его непотребства, ощутить себя жертвой его извращенных фантазий. До сей поры, как ты знаешь, дорогой, подобным образом я отдавалась только тебе – из снисходительности – или кому-то из моих лакеев – им я платила за то, чтобы они обходились со мной именно так, и подчинялись они только ради денег. Сегодня же мною движет не снисходительность и не каприз – хочется войти во вкус... Различие между прежними и нынешними побудительными причинами, влекущими меня к своеобычной этой мании, огромно, и я жажду познать его нюансы. Опиши поподробнее твоего Дольмансе, желаю иметь о нем ясное представление еще до встречи. А то я видела его лишь мельком, и в каком-то постороннем доме.
ШЕВАЛЬЕ. Охотно, сестрица. Дольмансе исполнилось тридцать шесть лет. Он высокого роста, очень красивое лицо, необычайно живые и умные глаза. Правда, в чертах его порой проскальзывает едва заметная суровость и злоба. У него великолепные зубы. В фигуре и походке присутствует некоторая изнеженность – следствие привычки часто выступать в роли женщины. Он отличается безупречным изяществом, у него чарующий голос, уйма талантов, а главное – философский склад ума.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. В Бога, надеюсь, он не верует?
ШЕВАЛЬЕ. Да что ты! Отъявленный безбожник, чуждый всякой морали... Трудно найти пример более законченной и совершенной испорченности, никогда не встречал личности сквернее и подлее.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, как все это меня возбуждает! Такой мужчина точно сведет меня с ума. А теперь о его вкусах, братец.
ШЕВАЛЬЕ. Они тебе известны. Услады Содома одинаково дороги ему как в активной, так и в пассивной формах. Удовольствие он испытывает только с мужчинами. Подчас он допускает до себя женщин, но лишь в том случае, если они проявят сговорчивость и поменяются с ним полом. Я рассказал ему о тебе и о твоих намерениях. Он не возражает, но в свою очередь напоминает об условиях сделки. Еще раз повторяю, сестрица, он ответит решительным отказом на любую твою попытку склонить его к чему-либо иному: «То, что я согласен совершить с вашей сестрой, – заявил он, – особая вольность, непристойная шалость, коей допустимо осквернять себя крайне редко и со множеством предосторожностей».
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Осквернять себя!.. Предосторожности!.. Безумно люблю слушать, как изъясняются эти любезники! Мы, женщины, тоже умеем находить сильные слова, выражая глубокое свое отвращение ко всему, что не соответствует требованиям принятого у нас культа... Ну-ка признавайся, миленький, тебя-то он уже употребил? Уверена: мужчину такого склада не мог не привлечь двадцатилетний юноша с восхитительной фигурой!
ШЕВАЛЬЕ. Не скрою: мы с ним не раз совершали сумасбродства, но ты же у меня умница и не станешь за это порицать. В сущности, я предпочитаю женщин, а странным сим забавам предаюсь, лишь уступая натиску мужчины, достойного любви. В таких случаях я не в силах в чем-либо отказать. Я далек от глупой спеси юных ветрогонов, полагающих, что на подобного рода предложения следует отвечать ударами трости. Разве мы властны в своих пристрастиях? Людям, наделенным вкусами излишне своеобразными, стоит посочувствовать, однако унижать их не следует никогда, ведь причуды эти заложены в них самой природой. И виновны они в том, что пришли в этот мир с подобными склонностями, ничуть не более тех, что рождены кривоногими, а не прекрасно сложенными. Разве тот, кто выказывает желание насладиться вашим телом, произносит нечто для вас неприятное? Отнюдь. Скорее, делает вам комплимент. Зачем же отвечать на комплимент оскорблениями или бранью? Так поступают лишь совершенные болваны. Человек благоразумный наверняка присоединится к моему мнению. Правда, мир наш, к несчастью, наводнен пустоголовыми идиотами, которые уверены, что, полагая их пригодными для утех, вы тем самым проявляете к ним неуважение. Они испорчены женщинами, ревниво охраняющими от посягательств свои права, такие мужчины воображают себя донкихотами – они борются за сохранение заурядных своих привилегий, грубо обходясь с теми, кто не признает всеохватности женского владычества.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, дружок, дай я тебя расцелую! Ты не был бы моим братом, если бы думал иначе. Но умоляю, не пропускай подробностей ни о самом Дольмансе, ни о ваших утехах.
ШЕВАЛЬЕ. Через одного из моих друзей господину Дольмансе стало известно о внушительном члене, коим я, как тебе известно, оснащен. Он уговорил маркиза де V. пригласить меня на ужин. На месте мне пришлось предъявить свое достояние... Поначалу мне казалось, что интерес присутствующих вызван простым любопытством. Однако прекраснейший зад, развернутый в мою сторону, и мольбы воспользоваться им для наслаждения явно свидетельствовали о том, что проверка моих данных устроена с целью удовлетворения пристрастия особенного. Я предупредил Дольмансе о возможных трудностях подобного предприятия. Ничто не испугало его: «Мне не страшен даже таран, – сказал он мне, – а вам, в сравнении с другими, даже не достанется слава самого грозного орудия, пробившего эту жопу!» Маркиз находился рядом. Он приободрял нас, теребя, щупая, целуя все, что мы оба извлекли из своих штанов. Я являюсь во всей красе... и приступаю к некоторым подготовительным мерам: «Никаких смазок! – приказывает мне маркиз. – Иначе вы лишите Дольмансе половины ощущений, которых он от вас ожидает. Он жаждет, чтобы его рассекли... разодрали на части». – «Он будет удовлетворен!» – отвечаю я, слепо погружаясь в пучину... Ты наверное думаешь, сестренка, что мне это стоило неимоверного труда? Ничуть. Мощный мой кол провалился с необычайной легкостью, я коснулся самой глубины его нутра – а этому малому все нипочем. Я обращался с Дольмансе весьма дружелюбно. Он бурно вкушал наслаждение, подергиваясь и произнося ласковые речи, радость его тотчас передалась мне, и я его затопил. Едва я вышел из него, Дольмансе, раскрасневшийся и растрепанный, точно вакханка, повернулся ко мне лицом: «Взгляни, до какого состояния ты меня довел, дорогой шевалье! – воскликнул он, обращая ко мне свой упрямо вздыбившийся член, довольно длинный – никак не меньше шести дюймов в обхвате. – О, любовь моя! Ты уже побыл моим любовником, соблаговоли теперь послужить мне женщиной, и тогда я буду вправе заявить, что вкусил в твоих божественных объятиях милые своему сердцу утехи сполна». Сочтя, что вторую его просьбу мне исполнить ничуть не сложнее, нежели первую, я согласился. Тут прямо на моих глазах снимает с себя штаны маркиз и умоляет меня еще чуточку побыть в роли мужчины с ним, пока я буду женщиной его друга. И я обхожусь с маркизом столь же дружелюбно, как с Дольмансе, тот же, в свою очередь, вернув мне сторицей удары, обрушенные мною на третьего нашего участника, вскоре изливает мне в зад ту самую волшебную жидкость, которой я, почти в то же мгновение, орошаю зад маркиза де V.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ты, братец, должно быть, испытал необычайное блаженство, очутившись между двумя одновременно. Говорят, это просто восхитительно.
ШЕВАЛЬЕ. Совершенно точно, ангел мой, это наилучшая позиция. Но что бы об этом ни говорили, сие есть не более, чем причуда, и я никогда не предпочту ее наслаждению от женщины.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ну что ж, разлюбезный мой, дабы вознаградить твою милую к нам снисходительность, сегодня же предоставлю пылким твоим взорам юную девственницу, прекраснее самого Амура.
ШЕВАЛЬЕ. Как! В ожидании Дольмансе... ты приглашаешь сюда женщину?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Речь идет о воспитании. С этой девочкой я познакомилась прошлой осенью, в пансионате, где я находилась, пока мой муж отдыхал на водах. Там мы с ней были у всех на виду – и потому ни на что не решились; однако условились встретиться при первой возможности. И вот, сгорая от неутоленного желания, я завязываю знакомство с ее семьей. Отец оказывается распутником... я без труда соблазняю его. Добиваюсь согласия на приезд красотки, она уже в пути, я жду ее; мы проведем вместе два дня... два упоительных дня. Большую часть этого времени я употреблю на обучение юной особы. Дольмансе и я вложим в ее хорошенькую головку принципы самого разнузданного разврата, мы зажжем ее нашим огнем, привьем ей нашу философию, внушим наши желания. Мне не терпится соединить теорию с практикой, наглядно продемонстрировав каждое рассуждение, а посему тебе, братец, предназначено сорвать мирты Цитеры, а Дольмансе – розы Содома. Себе же я уготавливаю двойное наслаждение – вволю потешиться запретными утехами самой и пристрастить к ним милую простушку, завлеченную в наши сети, давая ей уроки распутства. Ну как тебе мой план, шевалье, не делает ли он честь моему воображению?
ШЕВАЛЬЕ. Замысел твой – плод богатой фантазии, сестрица, он божествен, обещаю добросовестно исполнить ту приятную роль, которая мне отведена. Ах, выдумщица, представляю, как ты насладишься, воспитывая эту малютку! Какая для тебя отрада – развращать ее, вытравлять из неопытного ее сердечка семена добродетели и веры, привитые прежними наставницами! На мой взгляд, это, пожалуй, даже слишком извращенно.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, я ни перед чем не остановлюсь, растлевая ее, повергну в прах ложные принципы морали, которыми ее дурманили прежде. Мне хочется за два урока превратить ее в такую же мерзавку, как я сама... в такую же безбожницу... распутницу. Подготовь Дольмансе, введи его в курс дела, едва он появится. Пусть яд его безнравственности проникнет в ее юную душу, сливаясь с отравой, которую впрысну я, – и тогда мы вырвем с корнем все ростки добродетели, успевшие дать всходы до нашего вмешательства.