Философские диалоги

Бруно Джордано

Такое счастье страсти начинается в этой жизни, и в этом состоянии оно имеет свой модус бытия. Поэтому можно сказать, что сердце находится внутренне в теле, а вне – в солнце, поскольку душа с двойной способностью выполняет две функции: одну – оживлять и активизировать жизнеспособное тело, другую – созерцать высшие вещи; в силу этого она и обладает способностью к восприятию свыше и вместе с тем направлена активной силой вниз, к телу. Тело – как бы мертво и примитивно по отношению к душе, которая есть его жизнь и совершенство; а душа – как бы мертва и примитивна по отношению к высшей просветленной интеллектуальности, которая облачает интеллект одеждой и формирует в действии. Затем сказано, что сердце есть начало жизни и лишено ее, не есть живое; сказано, что оно принадлежит оживляющей душе, но душа не принадлежит ему,

потому что оно воспламенено божественной любовью и превращается в конце концов в огонь, способный зажечь то, что к нему приближается: ведь, вобрав в себя божественность, оно стало божественным, и, следовательно, этим своим видом оно может привлечь любовь других, совершенно так же, как в луче можно любоваться и прославлять сияние солнца. Затем, что касается зрения очей, знайте, что в вышеприведенной речи они имеют две функции: одна – запечатлевать в сердце, другая – принимать впечатления от сердца, так же как и последнее имеет две функции: одна – принимать впечатления от очей, другая – запечатлевать их. Глаза воспринимают виды и предлагают их сердцу, сердце их жаждет и свое жадное желание передает очам: те воспринимают свет, рассеивают его и зажигают огонь в сердце, а сердце, согревшись и воспламенившись, посылает свою любовь очам, чтобы они ее усвоили. Таким образом, сначала познанием приводится в движение страсть, а затем познание, в свою очередь, приводится в движение страстью. Очи, когда совершают движение, сухи, потому что выполняют обязанность зеркала и представителя; а когда их приводят в движение, они мутны и раздражены, потому что выполняют обязанность усердного исполнителя: ведь созерцательному уму сперва видно прекрасное и благое, затем воля начинает желать их, и, наконец, изобретательный интеллект о них заботится, следует за ними и ищет их. Плачущие очи означают трудность отделения от желающего желаемого, которое, чтобы не насытить и не наскучить, избирает себе место, словно для бесконечного изучения, которое чем-то всегда обладает и чего-то всегда ищет; ведь счастье богов описывается как процесс питья, а не как потребленный нектар, как отведывание, а не завершение вкушения амброзии, в продолжающемся ощущении пищи и напитка, а не в насыщении и не в нежелании их. Поэтому сытость – как бы в движении и в принимании, а не в покое и в воспринятом; нет насыщения без желания, и нет желания без некоторого рода насыщения.

Лаодонио. Голод насыщаемый, насыщение голодное…

Либерио. Именно так!

Лаодонио. Отсюда я могу понять, как безупречно, очень верно и умно было сказано, что божественная любовь плачет с невыразимыми стенаниями, потому что тем, что она все имеет, она все любит, а тем, что все любит, она все имеет.

Либерио. Много толкований понадобится, если мы захотим понять, что божественная любовь есть само божество; и легко постигается божественная любовь, поскольку она находится в следствиях и в подчиненной природе; я говорю не о том, что божество разлито в вещах, но о вещах, которые стремятся к божеству.

Лаодонио. Об этом и прочем будем рассуждать более подробно дальше. Пойдемте!

...

Конец третьего диалога

ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ

...

Собеседники: Северино и Минутоло

Северино. Итак, послушайте рассуждение о девяти слепых, которые излагают девять основных начал и частные причины своей слепоты, хотя все они сводятся к общей причине, свойственной энтузиазму.

Минутоло. Начните с первого слепца.

Северино. Первый из них, хотя он слепой от рождения, все же жалуется на это, говоря другим, что не может убедить себя в том, что природа была к ним более нелюбезна, чем к нему: ведь, хотя они и не видят, они все-таки доказали, что когда-то обладали зрением и осведомлены о достоинстве этого чувства

и о превосходстве того, что воспринято ими и из-за чего они стали слепыми; он же появился на свет, как крот, чтобы быть видимым, но самому не видеть и страстно желать того, чего никогда не видал.

Минутоло. Значит, существует много влюбленных по одной наслышке.

Северино. Они, по его словам, все же имеют счастье удерживать в себе тот божественный образ и таким путем, хотя они и слепы, все же обладают в воображении тем, чего не могут иметь в действительности. Далее он обращается в стихах к той, которая служит ему поводырем, прося подвести его к какой-нибудь пропасти, дабы впредь не являть собой ужасного зрелища пренебрежения природы. Итак, он говорит:

ГОВОРИТ ПЕРВЫЙ СЛЕПЕЦ

[63]

Счастливцы – зрячие в былые лета!

Хоть скорбны вы теперь, утратив свет,

Все ж некогда вы видели два света

И в вас еще живет их вспышек след.

Моя же боль напрасно ждет ответа;

Мое злосчастье горше прочих бед;

Кто скажет убеждающее слово,

Что к вам природа более сурова?

К обрыву, поводырь,

Веди меня и даруй утоленье, —

Ты можешь оборвать мои мученья.

Я видим, мне ж закрыты свет и ширь,

Затем, что я кротом родился,

Бесцельным грузом на землю явился!

За ним следует второй слепой, который был укушен змеей страсти и вследствие этого поражен в орган зрения. Он идет без поводыря, если не считать его спутницей страсть. Он просит некоторых из окружающих, чтобы они, если нет лекарств от его недуга, оказали ему милость и помогли ему не чувствовать своего недуга, скрыться от самого себя, как скрылся от него его свет, и дать ему возможность похоронить себя со своим горем. Итак, он говорит:

ГОВОРИТ ВТОРОЙ СЛЕПЕЦ

[64]

Косматая Алекто вдруг явила

Мне адского червя: укус пронзил, —

И разум сник, и чувств ослабла сила,

И яд жестоко дух мой отравил.

Исчез вожак: мой разум придавило;

Напрасно ждет душа, чтоб пособил

Ей кто-нибудь снять ревности преграды

С путей, где ей скитаться будет надо.

Но божество бессильно тут,

Как и разрыв-трава, целебный камень,

И даже волшебства заклятый пламень.

Кто сможет дать последний мне приют,

Чтоб мне позволила гробница

С моим злосчастьем в ней навек укрыться?

За ним следует третий, который говорит, что ослеп потому, что внезапно вышел из тьмы посмотреть на яркий свет. Ведь он привык любоваться обычной красотой, но вот перед его глазами вдруг предстала небесная красота, божественное солнце; именно поэтому у него испортилось зрение и приглушен светоч-близнец, который сияет впереди души (ибо глаза – как бы два фонаря, ведущие корабль), как обычно происходит у выросшего в киммерийских сумерках, если он вдруг устремит взор на солнце. Слепой просит в своих стихах, чтобы ему открыли свободный доступ в ад, потому что только сумерки подходят для подданного сумерек. И вот он говорит:

ГОВОРИТ ТРЕТИЙ СЛЕПЕЦ

[65]

Блестящая планета выплывает

Пред тем, кто вскормлен долгой темнотой,

Под небо Киммерии, где кидает

Обычно солнце луч унылый свой.

На яркость света близнецов сбивает

С кормы души и ускользает злой.

Угасли светочи мои; простою

Уж им не любоваться красотою.

Хочу я в адские поля!

Что, мертвецу, общаться мне с живыми?

Сухому пню что делать с молодыми?

Все – смесь во мне. Смертельный воздух я

В себя впиваю в воздаянье

За то, что высших благ знал созерцанье.

Появляется четвертый слепой, ставший незрячим по схожей, однако не по той же причине, что предыдущий. Тот ослеп из-за внезапного взгляда на свет, этот же из-за постоянного или частого смотрения, – или даже из-за того, что слишком напрягал глаза, – потерял ощущение всякого другого света и не считает себя слепым, потому что смотрит на то единственное, что его ослепило. И он говорит о чувстве зрения подобно тому, у кого произошла потеря слуха; ведь те, у кого уши слышали сильные шумы и грохоты, не слышат меньших шумов; это известно о народах, живущих у водопада Катадупы, где великая река Нил низвергается с высочайшей горы на равнину.