Философский камень
Шрифт:
В тот вечер я слишком устал, чтобы отваживаться на какие-либо свежие эксперименты над своим умом. Вскоре после ужина я отправился спать и проснулся поздно, ближе к полудню. С вечера мне думалось, что «елизаветинское» видение может вызвать какие-нибудь интересные сны, но ничего подобного, насколько мне помнится, не произошло.
Я как обычно стоял у окна, с удовольствием вдыхая запах овеянных жарким солнцем, подстриженных газонов и клумб, и подумывал, какие новые впечатления готовит мне день. Мысленно я тогда ощущал, что нахожусь в преддверии какого-то открытия. Дверь неслышно отворилась, и заглянул Литтлуэй.
— А, так ты проснулся! Я решил тебя нынче не будить.
— Это что? — В руке у него я заметил похожий на статуэтку предмет.
— Я подумал, ты мог бы на ней проверить свой инсайт. Роджер несколько лет назад привез ее из Турции. Базальтовая фигурка, сделанная, возможно, еще хеттами [166] .
— Благодарю, — сказал я, протягивая к ней руку. Коснулся... и застыл.
Литтлуэй
— С тобой все в порядке?
— Да. Сейчас будет нормально.
166
Хетты — индоевропейский народ, создавший мощное государство в Малой Азии в 1800 — 1200 гг. до н. э.
Я опустился на кровать и взял фигурку из рук Литтлуэя. Передо мной вновь разверзся колодец прошлого, причем ощущение было такое четкое и достоверное, будто бы я действительно стоял у края колодца и вглядывался в его глубины. Я почти ощущал влажный заплесневелый запах, хотя, понятно, это было наложением на мое восприятие (всякий, кто читал Гуссерля, поймет это).
Ощущение было недобрым, тревожным. Как мне его описать? Даром, что я по-прежнему находился в комнате, благоухающей теплым запахом спелой весны, новая реальность обдала меня с такой силой, что меня будто подменили. Мой ум вот-вот должен был влиться в очередной приятный и интересный день, уже настроившись на соответствующую волну предвкушения, и тут за секунду все переменилось, Все равно что, находясь на развеселой вечеринке, щелкнуть случайно кнопкой телевизора и услышать вдруг об объявлении войны.
От прошлого всегда веяло насилием, подспудным ощущением того, как люди и животные бездумно убивали. Но было в этой фигурке нечто совершенно особенное, то, что выходит за обычное равнодушие хищника к участи жертвы. Было бы несколько выспренным назвать это запахом зла, но именно эта фраза передает значение наиболее точно.
— Когда примерно жили хетты? — задал я вопрос.
— Очень приблизительно где-то между 1800 и 1200 годами до новой эры.
— Тогда это не хетты. Фигурка гораздо древнее этого периода.
— Откуда такая уверенность?
— А ты, когда держишь, ничего не чувствуешь?
— Нет.
— Сделай усилие.
Я взял Литтлуэя за запястье и постарался заставить его почувствовать. Какое-то время он сопротивлялся, не понимая, чего от него хотят; затем я почувствовал, как он с усилием пытается настроиться на невнятную зыбь струящегося из меня чувства. Сопротивление Литтлуэя было естественным. Несколько секунд, быть может, с полминуты, это действительно была просто зыбь, все равно что смотреть в эдакий диаскоп и несколько секунд видеть просто две картинки, одна возле другой, затем, с умственным усилием, обе они постепенно совмещаются, и изображение обретает четкость и объемность. Так, медленно фокусируя невнятный поначалу поток, Литтлуэй (это передалось) стал различать то, что видел я.
— Господи боже, — выдохнул он, — ты прав... Но ты не можешь быть прав.
Я знал, что он имеет в виду. Базальтовой фигурке, которую мы держали, было полмиллиона лет — возраст Homo erectus, первого настоящего человека. А такое было невозможно. Искусство зародилось при кроманьонце [167] – «Венеры» Видлендорфа, Савиньяно, Вестенице [168] и так далее, что было каких-то тридцать пять тысяч лет назад. Эта же вещица была старше примерно в пятнадцать раз.
167
Кроманьонец — человек современного типа; древнейшие останки найдены на стоянках, имеющих возраст 40 тыс. лет.
168
«Венеры» Виллендорфа, Савиньяно, Вестенице – женские фигурки с утрированными половыми признаками, встречающиеся на стоянках кроманьонцев в Европе.
Думаю, до нас обоих одновременно дошло, что перед нами внезапно открылась проблема, превосходящая все наши ожидания. Это было нечто, о чем не подозревал ни один из специалистов по раннему человеку. Мы имели дело с чем-то новым и глубоко чужеродным.
Именно после этого эпизода — почти сразу — Литтлуэй начал развивать в себе качества «видения времени». Полагаю, это я каким-то образом показал ему способ. По моему дневнику, третьего июня того года он двое суток провел у себя в комнате; еду ему доставляли наверх. На исходе второго дня, в одиннадцатом часу вечера, он постучался ко мне в дверь.
— Где ты был? — спросил я как бы вместо приветствия.
— Бродил по прошлому, — отозвался он.
Я не сказал ничего. Литтлуэй сел в кресло возле окна. Стояла ясная, тихая ночь, необычно теплая. Перемены в моем друге обозначились еще более явно, чем с поры Рождества: взгляд углубленный, созерцательный. Литтлуэй рассказал о происшедшем. Контакт с базальтовой фигуркой убедил его, что «видение времени» — вполне ординарное свойство человеческого мозга. Все, что необходимо, это то, о чем я и так неустанно говорю: все люди уже обладают этими свойствами, так же как, скажем, способностью ездить на велосипеде, Ведь очевидно, до изобретения велосипеда считалось невероятным, что кто-то может балансировать на двух колесах. Литтлуэй день провел, пытаясь выведать возраст различных предметов по дому. Поначалу до отчаяния безуспешно; и вот около двух часов ночи, чувствуя уже полное изнеможение и безнадежность, при взгляде на базальтовую фигурку он достиг того, к чему стремился. (Примечательно, что он сперва практиковался на менее старых предметах, из чего, опять же, следует, что легче «видеть» отдаленные эпохи.) Литтлуэй так боялся утратить свою прорезавшуюся способность, что не засыпал до рассвета, пробуя ее на чем попало, включая камни садовой стены. Следующий день он в основном спал, а когда проснулся, обнаружил, что сила «консолидировалась» и что, приложив усилие, можно «разглядеть» здание в тринадцатом веке. Затем, словно птица, только что выучившаяся летать, Литтлуэй всю ночь провел, фокусируясь на различных периодах истории, Будучи, как и я, заинтересован загадкой Бэкона, он сосредоточился на елизаветинской эпохе; с немедленным успехом. Литтлуэй писал по этому поводу собственные заметки, и я с любопытством спросил, не видел ли он на самом деле Шекспира в какой-нибудь таверне. Литтлуэй описал строение с земляным полом и стволом дерева, уходящим под крышу прямо посередине самого помещения. Пол, по его словам, посыпан был песком (Литтлуэй сообщил даже такую подробность, как то, что песок привозился на телеге из местечка возле теперешнего Саутенда [169] и что отхожее место на подворье представляло собой просто прорытую в земле канаву с положенной поверх доской). Я попросил описать внешность Шекспира; Литтлуэй ответил, что сложения поэт был гораздо более мелкого, чем представлялось,— чуть выше пяти футов, — а в манерах очень бойкий и запальчивый. Он также упомянул, что Шекспир поминутно сплевывал на песок и то и дело нюхал пригоршню сушеных цветов в деревянной коробочке: похоже, гений побаивался чумы и полагал, что сплевывание может за страховать от ее «выходок». Большинство людей в таверне, добавил Литтлуэй, пьют красное вино, которое из бочонков тут же перекачивается в стеклянные бутыли без пробок, а перед самим Шекспиром стоит двухпинтовый кувшин с тем же красным, которое тот хлебает, как пиво. Если это действительно точная картина питейных нравов времен Елизаветы, то, пожалуй, можно объяснить, почему продолжительность жизни в те дни была так коротка.
169
Саутенд — город около устья Темзы к востоку от Лондона.
Что странно: одновременно с тем, как у Литтлуэя выработалось «видение времени», на качественно новый уровень продвинулись и мои собственные силы. Хотя сказать об этом почти нечего, разве лишь то, что внезапно выросла сама «турбинная тяга» моего мозга. Через два дня после случая с базальтовой фигуркой я проснулся поутру со странно усилившимся чувством умственной мощи. Ощущение такое, будто глаза мои превратились в два прожектора. Сперва я подумал, что это просто обычное ощущение бодрости, вызванное хорошим сном, но по мере того, как продвигалось утро, я начал сознавать, что чувство это не только не идет на убыль, но наоборот усиливается. И тогда я понял, что ошибался, считая, будто глубокая радикальная перемена вызвана «операцией» со сплавом Нойманна. Она лишь положила начало новому процессу развития. Мозг только настроился работать должным образом. И тут вдруг я осознал в полной мере то, что представилось самоочевидным. Лорд Лестер как-то заметил, что человек — спутник двойной звезды, он постоянно разрывается между двумя мирами: внешним миром материи и своим внутренним миром интенсивности. Жизнь иногда становится такой трудной и тягостной, что «внутренний мир» кажется иллюзией, и возникает чувство, что последнее слово всегда остается за материей. А вот великий ученый или философ, поглощенный работой, знает, что материальный мир вовсе не так и важен. Такой человек почти полностью избегает гравитационного поля «внешней» звезды. Тем не менее, он воспринимает как должное, что эта победа лишь временная: материального мира не избежать ни за что.
Эго звучит немного наивно. Дело не в «побеге» из материального мира (что означало бы смерть), а в том, чтобы не подвергаться более его травле и унижениям, овладеть такой степенью видения, чтобы сделаться спутником внутренней звезды, никогда уже не зависящим от мощных пертурбаций другой звезды. Ведь безусловно, каждый тонко чувствующий человек в силах уяснить правдивость такого образа? Почему тогда до человека никогда не доходило, что должно настать время, когда спутник минует срединную точку меж двух звезд и станет спутником внутренней звезды? Т. Э. Хьюм [170] сказал, что жизнь наводнила владения материи, заплатив за такой плацдарм ценой автоматизма. Автоматизм преследует нас по пятам. Дерево — почти всецело жертва автоматизма, собака или кошка — в гораздо меньшей степени, человек — наименее автоматичное существо на Земле. И опять-таки, должно настать время, когда баланс сил постепенно переменится, когда жизнь шаг за шагом перевесит автоматизм материи, которую наводнила; она перестанет быть осажденным гарнизоном и станет войском, переходящим в победоносное наступление.
170
Хьюм Томас Эрнест (1883 — 1917) — английский философ, поэт и литературный критик, один из родоначальников европейского модернизма.