Философы с большой дороги

Фишер Тибор

Один из пожарников угостил меня косяком. Прикурив от отлетевшей в сторону головни, я стоял и размышлял, что же мне теперь делать. В Амстердаме не проблемой было угнать моторку и вернуться на ней в Англию, а там – сменить имя и открыть винную лавку где-нибудь в Данди, Зарко или Закинфе – в любом месте, где меня не достанут жаждущие возмездия владельцы или их агенты.

Однако мораль этой истории такова: не стоит пребывать в убеждении, будто только из-за того, что на вас лежит ответственность за появление на свет еще одного сомнительного заведения, моральное растление окружающих и уничтожение одного из самых прекрасных зданий в столице Голландии, равно как из-за того, что вы потеряли все свое достояние, появились на людях в идиотских

подштанниках, убили два месяца, не написав ни строчки, не написав даже коротенького предложения о Спинозе (и даже не записались в библиотеку, не говоря о том, чтобы взять там хоть одну книгу о старине Барухе!), – будто из-за всего этого вы здорово влипли.

Владелец особняка возник совершенно неожиданно – чтобы успеть застать последние отблески пламени, пожирающего его собственность. И что, по-вашему, произошло вслед за этим? Попытка членовредительства? Убийство?

Я получил в дар три новых костюма, так же как множество иных предметов туалета, билет домой в первом классе, весьма щедрую сумму на продолжение моих изысканий, зафиксированную на банковском чеке, волшебный фонарь с фривольными картинками – на память о Голландии, бесконечное число раз повторенное погорельцем приглашение в любой момент воспользоваться его гостеприимством и пожить в холе и лелее в Голландии, в любом месте, по моему выбору, за его счет, а также извинения за все причиненные мне неудобства.

Если в вашей голове это не укладывается, воспроизведу нашу с ним беседу:

Вандермор: Слава богу, вы живы? Я пытался до вас дозвониться, чтобы предупредить о приезде, но у вас все время было занято...

Эдди: М-м-м-м...

Вандермор: Ужасно, просто ужасно... Все ваши вещи погибли...

Эдди: Ну...

Вандермор: Господи, и ваш труд! Ваш труд, что с ним?!

Эдди: Ну...

Вандермор: Три месяца труда, боже! Все прахом! Я так виноват перед вами...

Эдди: Простите...

Вандермор: Это я во всем виноват! Надо было предупредить вас перед отъездом, но я так замотался... Понимаете, в доме иногда искрило – плохая проводка... Но такого... Такого просто не было... Только не беспокойтесь, я обязательно обо всем позабочусь...

Поиски Жерара – мотивация

Всякий раз, оказавшись подле Жерара, я чувствовал: меня переполняет внутренний жар, мозги крутятся на полную катушку; сознание радостно пускалось танцевать этакий интеллектуальный зикр, и казалось, молодые побеги лавра щекочут мои виски. Именно Жерар мог бы в последнее мгновение обратить меня на путь истинный – предложить ту крупицу, которой так недоставало вынашиваемой мной книге, дать мне что-то, что я мог бы поведать urbi et orbi в конце тысячелетия.

Тогда я не ударил бы в грязь лицом перед Великой Двойкой. Момент смены тысячелетий – кому удалось его обуздать и заставить работать на себя? Христу разве что. А ведь это идеальный момент для прорыва на рынок – тут бы и стричь купоны! Эдди и его книга олицетворяют саму кульминацию истории! Надо просто позаботиться о собственной делянке. Это поле для игры несколько повытоптано? Однако (насколько мне известно) мы впервые имеем дело со вторым тысячелетием...

Кроме того – я беспокоился о Жераре. Еще с тех самых пор, когда у него возникли проблемы.

Ладно, допустим, моя озабоченность его судьбой не шла дальше того, что время от времени я заглядывал в какой-нибудь французский философский журнал, надеясь, что на его страницах всплывет упоминание о старом приятеле. Я всерьез рассчитывал, что он заявит о себе: выступит с какой-нибудь статьей – так сказать, объявит крестовый поход – и наголову разобьет эту Нантеррскую бригаду, всех этих муэдзинов деконструктивизма [Среди прочего – намек на то, что Жак Деррида родился в Алжире], заодно образцово нашлепает всю эту мелкую шваль из Французского Колледжа. Но, не давая знать о себе во плоти, он не проявлялся и ни в одной из черно-белых проекций на

страницах журналов, что меня озадачивало – он ведь дорогого стоил: не слабак какой-нибудь, а из лучших, из тех, кто входит в двадцатку. После того как Ник вышел из игры (по крайней мере в этом мире), я намекал Уилбуру, чтобы он разыскал некого философа по имени Ж. и взял его на работу, но шеф был одержим мыслью, как бы сподвигнуть на что-нибудь путное меня, а Жерар – Жерар делал все, чтобы его нельзя было найти.

Я наткнулся на него в старом порту, в том самом кафе, где мы просиживали часами, – не сильно-то оно с тех пор изменилось, разве что на стенах наросла еще пара слоев краски... Сейчас обилием посетителей кафе напоминало пустыню – один Жерар сидел за столиком в своей обычной позе. Я узнал друга почти сразу, хотя черты его были сильно трачены жизнью: дряблая кожа обвисла, а цвет ее напоминал вчерашнюю овсянку. Передо мной сидел старик. Запаршивевший старик, страдающий чесоткой или лишаем.

То, что он меня узнал, несмотря на синяки под глазами и нелепую пилотку на голове, было куда удивительнее, чем тот факт, что мне удалось-таки отыскать его в этой забегаловке. С расстояния в несколько метров мы пожирали друг друга взглядами.

– Ты, братец, – кивнул он, – сроду не приходил вовремя, но опоздание на двадцать лет – это нечто феноменальное. Правда, я знал, что, если у меня хватит терпения, ты вернешься и оплатишь счет.

Когда я садился за столик, сознание кольнула мысль: перед Жераром не лежит ни одной книги. Подле моего старого друга не наблюдалось и не угадывалось ни одного талмуда, тома, томика или хотя бы брошюрки. И это – рядом с Жераром, который таскал по три книжищи одновременно, при нем всегда было около тысячи страниц печатного текста; видеть в его руках книгу было столь привычно, что та казалась просто неким новым органом, приобретенным в результате эволюции. Мне вдруг вспомнилось, как он говорил, что больше всего боится оказаться в ситуации, когда нечем занять свой ум и под рукой нет книги, чтобы скормить ее этой бестии. Он мог говорить, гулять, делать что бы то ни было – с книгой в руке; подозреваю, что даже его возлюбленные делили подушку с книгой.

Он перехватил мой взгляд.

– Угу. Без книги. Мне и без того есть о чем подумать. Вся эта писанина – как-то она мне не в радость. У умирающих, знаешь ли, свои причуды.

Поджераривание: что я в нем нашел

Урок, как надо заканчивать что бы то ни было. Курс, как выходить из игры. Сцена беседы Гамлета с Йориком. Или есть что-то, кроме этого? Жерар был лишь немногим старше меня – но старше. И он дорогого стоил! А я ломал голову над тем, что же он скажет... Думал, смогу ли я поживиться чем-нибудь из его откровений, подобрать какие-нибудь крохи с его стола... Черт! Что унизительнее всего после того, как жизнь – какая уж есть – позади: я так и не стал ни на йоту умнее! Нет, я не жду слишком многого, но ведь жду, жду до сих пор!

У ложа умирающего 1.1

Уилбур все же обрел святость – перед тем как покинуть этот мир навсегда. Я зашел его навестить. Он почти не говорил. «Предполагается, что в моем положении нужно изрекать что-нибудь запоминающееся, трогательное, просветленное». Пауза. «Должен сказать, я не вижу ничего достойного запоминания, ничего умильного или близкого к озарению».

Это – почти все, что он сказал за те полчаса, когда я сидел возле него. Разве что добавил – уже перед моим уходом: «Проблема не в том, что люди, которые чего-то стоят, – не сахар. Иные из них могут быть вполне милыми людьми, жить себе, как все... Горгий – он ведь никогда никого не доводил до белого каления. А Протагор – доводил. И Анаксагор – тоже. И Парменид. Так вот оно... С истинными талантами – с ними всегда что-нибудь да не так. Я только одного не могу понять: ты талантливый разгильдяй или просто разгильдяй...»