Финал новогодней пьесы
Шрифт:
Боли еще не было, когда он выбросил вперед чугунно-тяжелую, непослушную, чужую левую руку, сосредоточившись на этой шее, не видя и не зная ничего, кроме нее, сведя весь мир до одного огромного, ходящего ходуном кадыка…
И мощный теплый фонтан ударил в лицо, соленые брызги упали на губы, – это волна разбилась о борт яхты на резком повороте, а солнечные блики сверкали по всему безбрежному морю, и укоризненные карие глаза глядели с прекрасного лица, сплошь залепленного волосами, и трепетала в просвете между мокрыми прядями родинка над губой…
А
И пришла, наконец, боль.
Острая боль пронзила все тело, вырвала из сна, сотрясла страшной дрожью, и Марша вскочила было с кровати… Нет!!! Надо лежать, она где-то читала об этом, ни в коем случае нельзя совершать резких движений, только так можно спасти ребенка…
Профессор! Он все знает, он должен помочь…
– Господин профессор, – беззвучно позвала она. И громче, уже овладевая непослушным языком:
– Господин Арриго!
Никто не отвечал. Боль постепенно отпускала, расходясь равномерными пульсирующими волнами. Кажется, она гнездилась не в животе, а где-то выше, в груди… впрочем, определить было трудно. Никогда раньше с Маршей не случалось ничего подобного. Сердечный приступ? Вроде бы они происходят как-то по-другому… Надо спросить у профессора.
Она осторожно повернула голову. Кровать Дейла Арриго была аккуратно застелена. Конечно, он же предупреждал, что сегодняшний семинар может перерасти в стихийную дискуссию и затянуться… еще он просил не запирать изнутри дверь. Днем профессор уже стоял целых четверть часа под собственным номером, тарабаня изо всех сил и ловя насмешливо-сочувственные взгляды коллег. А Марша не слышала, – нет, правда, она совсем ничего не слышала, сидя с ногами на кровати лицом к стене, мучительно пытаясь придумать, что же делать дальше…
Альберт Сон. Он словно специально прятался от нее. В гостинице он ухитрился зарегистрироваться под вымышленным именем рядового солдата из приезжей воинской части, занимая при этом отдельный номер-люкс. Когда Марше удалось, наконец, определить, где именно Сон живет, и как следует выстроить железную цепь аргументов, которыми она собиралась воздействовать на этого страшного непробиваемого человека, уже близился вечер. С отчаянной решимостью она поднялась на четвертый этаж и постучалась к драматургу. Никто не отозвался, и Марша спустилась вниз узнать у портье, уходил ли из гостиницы очень высокий бородатый мужчина в пестрой рубашке.
Не уходил. Более того, портье, проникшийся неожиданной симпатией к молоденькой любовнице профессора Арриго, – а кстати, госпожа Брассен, это правда, что биохимикам платят по две тысячи суточных в валюте?… – любезно сообщил Марше, что на данный момент во всей гостинице и нет никого, кроме нее и того самого человека. Ученые на конгрессе, солдаты в патруле, столовая уже закрыта, даже в баре санитарный день… Если Альберт Сон не лазил по чужим комнатам в отсутствие хозяев, он мог находиться только у себя.
Марша стучала долго, и нарастающее раздражение глушило волны неуверенности и страха. Если бы тогда Сон все-таки открыл дверь, она бы не растерялась. Она во что бы то ни стало заставила бы его вернуть Франсиса. Прежнего Франсиса, жизнь которого не зависит ни от каких пьес. В жизни которого скоро появится красивая синеглазая девочка по имени Изольда, или сын – нет, не Франсис, зачем нам путаница в именах? Он сам придумает имя своему сыну…
А если бы Альберт Сон не смог, – вдруг она требует в принципе невозможного? – или же не захотел этого делать…
Что ж, наверное, она бы его убила.
Но он не открыл. В конце концов, он мог лечь спать или просто задумался, отключившись от всего мира, – Марша поняла бы. Она вернулась к себе, легла пораньше с благословения профессора Арриго, так и не соорудившего ширму, а утром вскочила в пять часов и, превозмогая головокружение и тошноту, встала на страже под Соновой дверью.
В девять утра Маршу нашел там профессор и долго бушевал на радость коллегам и солдатам, безуспешно пытаясь уговорить ее вернуться к себе. А в десять явилась горничная со сменным бельем, постучала, подождала, а затем своим ключом отперла замок.
Марша успела заметить смятую постель на кровати в номере. Но Сона уже не было.
Четвертый этаж. Каким образом?!
Она выслеживала драматурга в столовой, в баре, в вестибюле, она дала взятку портье, а сама отправилась в город, на набережную – разумеется, пустая и безнадежная затея, но вдруг?!… У берега стояли яхты, и Марша вспомнила, что надо вернуть куртку и шляпу тому моряку с «Изольды»… как-нибудь потом, он никуда не денется. А вот военных кораблей в порту стало заметно меньше. Боже мой, в комендатуре ей так и не сказали, когда уходит корабль Франсиса…
Марша возвращалась в гостиницу по прямой, насквозь просматривающейся из конца в конец улице, и внезапно далеко впереди увидела яркое пятно – мужчину в пестрой рубашке. На всякий случай прибавила шагу, хотя мало ли людей в тропиках носят такие гавайки, – и тут мимо прохожего прошествовал патруль, и самый высокий из трех солдат был на голову ниже того человека…
Когда она, задыхаясь, едва держась на ногах, добежала туда, Альберт Сон уже исчез. Вообще исчез.
Словно специально прятался от нее.
… – Марша, ты здесь?
Она села на кровати. Боль уже почти отпустила, только тупо ныло в груди, словно не боль даже, а мучительная тоска. Все равно надо рассказать профессору. Хорошо, что он пришел…
– Отвернись к стене и не смотри, – между тем скомандовал он, приотворяя дверь. – Не смотри, если ты хоть немного думаешь о ребенке!
Голос Дейла Арриго звучал приглушенно и прерывался, дыхание свистело. И еще странный шуршащий звук, словно он волочил за собой какую-то тяжесть. Марша изумленно повела бровями и честно отвернулась. Профессору лучше знать.