Финансист на четвереньках (сборник)
Шрифт:
— Я протестую! — крикнул Китинг.
— Ваша честь! — повысил голос адвокат.
— Протест принят. Защита, говорите по существу дела.
— Вот вы, ваша честь, подумали сейчас с ужасом, что я могу узнать, о чем вы думаете. — Дэвид испытывал ощущение, будто это говорит не он, а кто-то другой, и за этого другого он чувствовал гордость. — А ведь вы — совесть страны, ее неподкупные судьи.
— Защита! Я лишаю вас слова.
— Кончаю, ваша честь. Я знаю, о чем вы сейчас думаете: «Как замять скандал, как не впутать в это дело сенатора Трумонда и Пентагон?»
— Мистер Росс, я настаиваю, чтобы вы замолчали. Вы будете обвинены в неуважении к суду!
Адвокат, наклонившись к Руфусу Китингу, о чем-то шептался с ним.
— Ваша честь, — сказал он, — в виду странных обстоятельств этого дела обвинение просит отложить процесс.
— Просьба принимается, — сказал судья, и Дэвид услышал, как паническая карусель его мыслей начала замедлять вращение. «Слава всевышнему, — подумал судья, — еще минута, и я бы рехнулся… Кто бы мог вообразить такое?»
13
На следующий день после процесса Дэвид возвращался домой на Лонг-Айленд. Возбуждение схватки уже давно прошло, и его осаждали тревожные мысли. Он чувствовал вокруг себя какую-то зловещую пустоту, угрожающий вакуум, но не знал, откуда последует удар.
Уже темнело. Он не спеша шел мимо аккуратных особняков и думал: «Все это бессмысленно. Клер права. Мне нужно было бы быть проповедником. Великий реформатор Росс! Обличитель пороков Дэвид Росс! Обличитель пороков!»
Дэвид знал, что он обыкновенный человек, не созданный для подвигов и самопожертвования. Он знал себе цену, цену заурядного журналиста с заурядными идеалами заурядного успеха. Но Клер… Он не знал почему, но боялся предстать перед ней во всей своей заурядности! Он хотел казаться ей больше, необычнее, отчаяннее.
Куда бежать, куда скрыться от враждебной пустоты? Кто теперь набросится на него, с какой стороны? Человек, читающий мысли! Он видит вас насквозь! Ату его, господа! Сохраните свои мысли в безопасности! Отстоим наше святое право на ложь! Держи его, держи!
— Эй, приятель! — услышал он чей-то голос и поднял голову. Из черного «бьюика» вылезли двое. — У вас не найдется огонька? Нечем прикурить.
— Пожалуйста, — машинально сказал Дэвид, доставая зажигалку и в то же мгновение услышал взорвавшуюся в его сознании мысль человека: «Сейчас. Правая рука у него в кармане. В лицо».
Прежде чем Дэвид успел сообразить, что он делает, он уже отскочил в сторону и резким ударом правой руки сбил человека с ног. Росс почувствовал, как под его кулаком хрястнули тонкие косточки носа.
Второй, нагнув голову, бросился на Дэвида. Дэвид ударил его ногой в лицо, и тот, падая, увлек его за собой. В этот момент тяжелый удар оглушил его, и он смутно почувствовал, как его вталкивают в машину.
«Вот и все», — вяло и безразлично подумал Росс и вдруг на мгновение пришел в себя от тонкой, пронзительной боли. «Сейчас он успокоится», — услышал он чью-то мысль и подумал, что ему сделали укол. Дэвид быстро проваливался куда-то во мрак, и темнота все густела и густела вокруг него, пока он не перестал ощущать и ее.
Дэвид очнулся от ощущения невыносимой жажды. Язык, сухой и распухший, с трудом помещался во рту; и когда он попытался облизнуть губы, ему показалось, что он провел языком по наждачной бумаге. Голова не болела. То, что Дэвид чувствовал, никак нельзя было назвать головной болью. Для того чтобы ощущать боль, необходимо быть здоровым человеком. Боль в какой-нибудь части тела только тогда воспринимается как боль, когда не болят остальные. Дэвид же весь состоял из боли, он был набит ею, как чучело птицы тряпьем. Она не набегала короткими толчками вместе с ударами сердца, не вгрызалась в него тупой бормашиной, не ворочалась и не кусалась. Она жила в нем спокойно и уверенно, словно знала, что не собирается расставаться с ним, и поэтому не торопилась.
Мысль о том, чтобы повернуться на другой бок, согнуть руку или ногу, даже не возникала в его мозгу. Он не мог даже заставить себя открыть глаза. И снова забыться он тоже не мог. Дэвид пытался было сообразить, где он и что с ним произошло, где Клер, но вялые, спотыкающиеся мысли, словно дряхлые старики, присаживающиеся отдохнуть через каждые несколько шагов, никак не могли выстроиться в шеренгу умозаключений.
Он надеялся, что снова забудется, он жаждал спасительного покоя, но боль поддерживала его спасательным жилетом на поверхности сознания.
Дэвид не знал, сколько часов, дней или лет он провел в оцепенении ожидания. Но, наконец, он почувствовал, как жизнь потихоньку возвращается в его тело. Она вливалась в него через тонкую ниточку — единственную ниточку, связывающую его с миром. Вернее, эта ниточка была шлангом. И этот шланг наполнял его ненавистью. Переливание крови спасло не один десяток тысяч людей, переливание же чувств не менее важно. В отличие от переливания крови, которое обозначено точной ценой в прейскурантах больниц, общество переливало Дэвиду Россу чувства бесплатно. Оно выкачивало у него остатки доброты, благородства, чуткости, любезно заменяя их ненавистью, злобой, жаждой мести.
Он открыл глаза. Слабая лампочка без рефлектора висела под самым потолком — жалкое пятно в полумраке комнаты. Впрочем, это был скорей сарай с дощатыми стенами и без каких бы то ни было признаков мебели, без окон. Дэвид лежал на полу. «Ах, как заботится сенатор Трумонд о своих избирателях! — подумал Дэвид. — Привезти за свой счет скромного человека за город и предоставить в его распоряжение целый сарай — да здравствует наш верный старый Стью!»
Огромным усилием воли Дэвид заставил себя встать на колени. Тошнота душащим ватным тампоном тут же поднялась по пищеводу, и Дэвида вырвало. Рвота снова обессилила его, и он упал на пол. «Как они все заботятся о моем сне, — подумал он, — там, в Лас-Вегасе, в казино, и теперь здесь. Наверняка это были ребятки сенатора, надежные патриоты с пистолетом в одной руке и шприцем с наркотиком в другой. Как они все хотели бы, чтобы я крепко спал, желательно даже вечным сном…»