Флегетон
Шрифт:
На другом берегу пришлось остановиться, чтобы отдышаться и подождать первую роту. Здесь уже можно было разворачиваться в цепь. Темнело, огонь красных постепенно становился реже. Кажется, отбились.
Меня догнал штабс-капитан Докутович, сообщив, что поручика Голуба отправили в лазарет и рана вроде бы не тяжелая. Первый взвод тут же перешел под начало поручика Усвятского, мы подождали юнкеров, которые, успев допеть «Вещего Олега», развернулись в цепь, и под «Славянку» пошли на Джамбулук.
Боя красные не приняли и покатились дальше, в степь. Признаться, я не очень понимал, что происходит. Все-таки последний год дрались они неплохо. А тут! Теперь же мне кажется, что их командование допустило ошибку,
До Джамбулука мы не дошли. Командующий остановил цепь – нас сменяла 13-я дивизия, а в авангард был послан 8-й кавалерийский полк. Ночевать в поле не хотелось, и мы не спеша пошли обратно через гать.
В общем, бой мы выиграли. Правда, то, что Яков Александрович лично встал в цепь юнкеров, не радовало. Командующий не должен, как выражается штабс-капитан Докутович, гусарить. Насколько мне известно, Яков Александрович придерживается того же мнения. И если сам идет в атаку, значит, плохи наши дела. Да и резвый аллюр 13-й дивизии наводил на невеселые мысли.
На нашем берегу оказалось несколько подозрительного вида сараев, где раньше жили сезонники, добывавшие соль, и мы тут же стали укладываться. Надо было, однако, узнать, как дела у поручика Голуба. Вначале я рассудил, что, раз рана его не тяжелая, то можно зайти и утром, но тут же обругал себя за свинство и направился к бронепоезду, где располагался лазарет.
Но меня опередили. На полдороги мне встретился какой-то нижний чин, и я услыхал столь памятное «Товарышу штабс-капитан!». Я узнал Семенчука, и уж совсем собрался было устроить ему урок словесности, но вглядевшись понял – случилась беда. А Семенчук все повторял этот странный титул, а затем произнес то, о чем я уже догадался, но не хотел верить. Его «Мыкола», поручик Николай Иванович Голуб умер. Умер, так и не придя в сознание – пуля задела сердечную оболочку.
Про пулю я узнал уже в лазарете. Врач виновато разводил руками, наша Ольга плакала, а Коля лежал тихий и бледный, почти такой же как раньше, только его яркие губы стали совсем белыми. Он всегда был тихий, редко с кем разговаривал, и на наших нечастых застольях обычно молчал и только изредка улыбался. Вот петь он любил и слушать песни тоже. В общем, обычный малороссийский интеллигент из-под Глухова.
Коля пришел в отряд осенью 18-го, оборванный, небритый, с нарисованными химическим карандашом погонами. Он так и не рассказал, что с ним было в первые месяцы Смуты. В штыковой атаке Николай был страшен и по тому, как он дрался, мы понимали, что поручик пришел к нам не только из-за теоретических расхождений с господином Марксом. В плен поручик Голуб никого не брал. Мне пришлось долго ругаться с ним, пока его взвод не стал приводить хотя бы некоторых из сдавшихся.
До войны он был учителем, но мне, честно говоря, трудно представить Николая в классе. Правда, и мой вид слабо ассоциируется с университетской аудиторией. Во всяком случае, взвод у него был образцовым, так что, вероятно, и в школе он не плошал.
За все это время его только один раз потянуло на откровенность и то при совершенно странных обстоятельствах. Это было в Донбассе, после Горловки, когда мы несколько дней подряд выкуривали большевиков из-за разрушенных копров и дымящихся терриконов. Наконец, мы получили возможность немного отдышаться, весь день проспали, а ночью зажгли костры и лежали, поглядывая в великолепное бархатное небо. У нашего костра тогда расположились мы с поручиком Усвятским, Коля Голуб и прапорщик Морозко, наша Танечка. Помнится, поручик Усвятский тогда долго язвил надо мной и поручиком Голубом по поводу нашего педагогического прошлого (любимая тема!). Затем пошли бесконечные воспоминания
Как подумаешь сейчас – бред. А тогда мы не думали – просто болтали. Приятно иногда чувствовать себя живым и молоть чепуху. Это мертвые постоянно серьезны.
К слову, жених Татьяны, какой-то конногвардеец, еще в 16-м вернул ей слово, познакомившись с дочкой польского графа, эвакуированного из Варшавы. Мне кажется, из-за этого Танечка и пошла на фронт. С тех пор ей делали предложения, и вовсе не в шутку, но она и слышать об этом не хотела.
В конце концов, она выбрала меня, посетовав мимоходом, что я все же несколько староват – тогда мне было тридцать два. Зато, как она заявила, она всегда мечтала быть женой приват-доцента и жить в казенной университетской квартире с бесплатными дровами.
И тут Коля ни с того ни с сего обиделся. Сначала мы удивились, а потом испугались – Коля стал говорить что-то о женщинах вообще, о своей невесте и каком-то сыне помещика Левицкого, о ребенке... Его задергало, он чуть не плакал, заикался, и Танечка растерянно переводила взгляд то на него, то на меня, очевидно, надеясь, что у меня хватит ума как-то успокоить поручика.
Положение спас не я, а поручик Усвятский, взявший с Танечки слово, что ежели штабс-капитана Пташникова убьют (а его, то есть меня, всенепременно убьют в следующем же бою), то она выйдет за Колю. Это уж был такой бред, что Коля не выдержал, махнул рукой и улыбнулся. Правда, ни в тот вечер, ни когда-либо после, он о себе больше не говорил.
И вот теперь Коли Голуба не стало. Мы похоронили его там же, на берегу, в общей могиле. Так было больше надежды, что господа комиссары не потревожат прах офицера. Мы дали залп, а затем еще один – в память Николая Сергеевича Сорокина.
Нас опять отвели в Воинку, и три дня мы стояли в резерве, ожидая приказа идти на Перекоп или в Тюп-Джанкой, где еще шли бои. Но очередь до нас не дошла – красные уже выдохлись и были легко отбиты. К тому здорово помогли дроздовцы, их трагический десант все же отвлек несколько красных дивизий.
Итак, апрельские бои закончились в нашу пользу. Красное наступление было сорвано, наши акции на переговорах сразу пошли вверх, к тому же мы здорово помогли полякам и украинским войскам Петлюры – как раз в эти дни шли бои под Киевом.
Да, мы победили, но победа стоила дорого.
Написал, думал зачеркнуть... Дорого! Привычное и такое глупое слово. Стоила дорого! Да, дорого! Мы заплатили жизнью Коли Голуба, жизнями еще семерых. И не только ими.
Случилось это через несколько дней. Семенчук, похоронив поручика, был сам не свой, все вздыхал и говорил о своем «Мыколе», пытаясь рассказывать всем и каждому о каких-то никому не нужных подробностях их давней довоенной жизни. Мы его не трогали – человеку надо было выговориться. Но этим, увы не ограничилось. На следующий день, точнее, на следующий вечер после возвращения в Воинку, Семенчук зашел ко мне и попросил разговора наедине. Называл он меня подчеркнуто правильно, даже не «господином», а «благородием». Я попросил всех из хаты, где мы жили, усадил его и стал слушать.