Флэшбэк
Шрифт:
— Нет, — снова сказал Леонард. — У меня не было даже подобия жизни, как у Пруста, чтобы писать о нем. Я хотел создать документальное произведение о той эпохе, в которую мы жили, — такую же широкую и блестящую картину, как у Толстого. Просто я ничего не знаю, ничего не понимаю — ни в войне, ни в мире, ни в финансах, ни в экономике, ни в политике. Ничего.
Эмилио усмехнулся, закашлялся и переставил ладью на пять клеток вперед, чтобы поддержать своих слонов и взять противника в клещи.
— Толстой однажды сказал, что вовсе не собирался делать из «Войны и мира» роман.
— Ну что ж, — сказал Леонард, вводя в игру своего второго коня, — значит,
Слон Эмилио, защищенный ладьей, взял одну из пешек Леонарда.
— Шах, — сказал Эмилио.
Леонард спокойно сделал ход конем, который ждал в засаде, защищая тем самым своего короля и угрожая слону Эмилио. Это был… Леонард зарделся при одной мысли о подобном термине… мексиканский наскок.
— Ты мог бы бросить свой роман и просто написать нечто вроде толстовского эпилога к «Войне и миру», — посоветовал Эмилио. — Высказаться на вечные темы: о том, что силы истории не подчиняются человеческому разуму, что никто из нас не свободен, но наше сознание создает иллюзию свободы и свободной воли, что в таком случае должны вскрыться истинные законы истории, что даже отдельная личность зависит от времени, пространства, эмоций и случая.
— Это был бы научный труд, — сказал Леонард, глядя, как Эмилио через лес других фигур вводит в бой вторую ладью. — А не роман.
— Никто больше не читает романов, Леонард.
— Я знаю. — Леонард слоном взял первую, предназначенную для обороны, ладью Эмилио. — Шах.
Эмилио нахмурился. Рокироваться было слишком поздно — он безрассудно атаковал пешками и фигурами, оставив короля относительно беззащитным. На какое-то время он прекратил наступательные действия и вернул слона в оборонительную позицию.
— Шах, — снова сказал Леонард, забрав слона Эмилио своим слоном.
Эмилио хмыкнул и наконец воспользовался бездействовавшим до того конем, побив слона Леонарда. Тот ожидал такого обмена — слоны для Эмилио были важнее. Все позиции, оборонительные и атакующие, исчезли в хаосе стоящих как попало фигур. Еженедельные игры, начинавшиеся по всем дебютным правилам, почти всегда вот так вот скатывались в любительщину.
— По крайней мере, мы живем в эпоху научных трудов, — заявил Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа.
— Мы живем в эпоху Zeitstil— резко ответил Леонард.
Эмилио знал контекст этого выражения, — «стиль времени»: они не раз говорили на эту тему. Немецкий интеллектуал Эрнст Юнгер [25] использовал его в своих «Кавказских заметках», которые тайно вел при Гитлере. Леонард презирал Юнгера (скорее Юнгера времен Второй мировой, чем более откровенного Юнгера времен холодной войны), потому что немец сделал тот же выбор, что и Леонард, решив, что достаточно втайне презирать и высмеивать Гитлера, а не выступать открыто против тирании. Zeitstil, «стиль времени»: Юнгер имел в виду эвфемизмы и лживые высказывания власть имущих, желавших сокрушить даже присвоенный ими язык. Юнгер наблюдал это в Германии 1930-х и 1940-х, Леонард — на протяжении всей своей жизни в Америке. И ни тот ни другой не предпринимали никаких действий.
25
Юнгер, Эрнст (1895–1998) — немецкий писатель и философ.
— LTI, — прошептал Эмилио. «Lingua tertii imperii», или «Язык Третьего рейха». — (То была кодовая фраза Юнгера, заимствованная у Виктора Клемперера. [26] Для обоих приятелей она давно стала горькой научной шуткой.) — Он всегда оставался с нами.
Леонард покачал головой. Теперь его кони наступали на поколебленные оборонительные порядки противника.
— Не всегда. И не так, как сейчас.
— Значит, мой друг, в твоем романе не будет ни настоящей войны, ни настоящего мира. Только сумятица, свойственная нашей эпохе и ее языку.
26
Клемперер, Виктор (1881–1960) — немецкий журналист и писатель, с 1933-го и до конца войны вел дневник с заметками о том, как нацисты искажали немецкий язык в пропагандистских целях. Эти заметки легли в основу его книги (в русском переводе — «LTI. Язык Третьего рейха»).
— Да, — согласился Леонард.
Эмилио попытался защитить свои порядки с помощью ладьи, но теперь она попала под удар Леонардова слона с другого конца доски.
— Solitudinem faciunt, pacem appelant, — сказал Эмилио.
— Да, — снова ответил Леонард, впервые услышавший эту цитату из Тацита («Они превращают землю в пустыню и называют это миром») еще на первом курсе. Слова римского историка поразили его, как удар кулаком в лоб. Они до сих пор продолжали делать это.
— Шах, — объявил Леонард. — Шах и мат.
— А, да, очень красиво, очень красиво, — пробормотал Эмилио. Он загасил сигарету и закурил новую, потом откинулся к спинке скамьи и скрестил руки на груди. — Что-то тебя беспокоит, мой друг. Твой внук?
Леонард три раза медленно вздохнул и, прежде чем ответить, начал снова расставлять фигуры.
— Да. Вэл всю эту неделю прогулял, мне из школы поступали автосообщения. Домой приходит за полночь, спит допоздна, со мной не разговаривает. Он уже не тот мальчик, которого я привык видеть рядом.
— Может быть, он становится тем мужчиной, которым должен стать, — вполголоса сказал Эмилио.
— Надеюсь, что нет. Для него это темный период. Он злится, обижается на всех, особенно на меня — и, я думаю, злоупотребляет флэшбэком.
— Ты нашел у него ампулы?
— Нет. У меня твердое ощущение, что он принимает наркотик вместе с друзьями.
Два старика часто разговаривали о флэшбэке. Да и как они могли избегнуть этой темы? Эмилио утверждал, что никогда не принимал наркотика. Он предпочитал живую память ложному, химическому оживлению прошлого. К тому же человек за восемьдесят, по его словам, не должен был бездарно расходовать реальное время на оживление воспоминаний. Леонард признался, что употреблял флэшбэк пару раз, несколько лет назад, но ощущения ему не понравились. А кроме того, поведал он, для него не существовало такого важного отрезка жизни или таких важных людей, чтобы тратить деньги, переживая заново проведенные с ним часы.
— Это одно из преимуществ, а может, и недостатков того, что ты был женат четыре раза, — сказал он как-то раз Эмилио.
Теперь Леонард ждал от своего старшего друга чего-нибудь философского — может быть, утешения. Но Эмилио вместо этого сказал:
— Местная девушка, латинка по имени Мария Эрнандес, была изнасилована вчера по пути в школу. У нее была… сомнительная репутация, но ее отец, братья и ополченцы местной реконкисты поклялись убить парней, которые сделали это.