Флибустьеры
Шрифт:
— Отлично! А потом будет мой черед.
Весельчак оглянулся кругом. Оргия продолжалась с новой силой. Ясно было, что на них никто не обращает внимания. Он оперся обеими локтями на стол, нагнулся к своему новому другу и начал:
— Итак, как вы уже знаете, потому что в вашем присутствии уже много раз произносили, мое имя, мой дорогой товарищ. Весельчак. Я канадец, то есть почти француз. Обстоятельства, о которых слишком долго можно говорить сейчас, но о которых я вам расскажу как-нибудь, привели меня еще очень молодым в эти края. Двадцать лет моей жизни протекли в странствованиях по прериям во всех направлениях. Нет такого ручейка, как бы мал он ни был, нет такой затерянной тропинки, которых бы я не знал. Я мог бы, если б захотел, жить спокойно, без забот, у своего старого товарища, владеющего великолепной асиендой в нескольких милях от Эрмосильо. Но жизнь лесного бродяги имеет свою прелесть, которую может понять только тот, кто это изведал. Она влечет к себе каждого против его воли. Я еще не стар, мне сорок пятый год. Мой старинный приятель, индейский вождь по имени Орлиная Голова, предложил мне сопровождать его в походе, который он намеревается предпринять в земли апачей. Я соблазнился его предложением, простился с теми, кого любил и кто тщетно пытался отговорить меня, и вот, свободный от всяких уз, без сожалений о прошлом, счастливый настоящим, без мысли о будущем, я бросился вперед, захватив с собой бесценные для охотника сокровища: твердое сердце, веселый характер, хорошее оружие и коня, привыкшего, как и его хозяин, и к хорошей, и к плохой судьбе. И вот я весь перед вами, и вы, дружище, знаете меня теперь, как будто мы с вами знакомы уже десять лет.
Его новый товарищ внимательно слушал, задумчиво глядя на смелого искателя приключений, который, улыбаясь, закончил свой рассказ. Он с любопытством рассматривал этого человека. Лицо его дышало честностью, черты были выразительны, он казался таким открытым, добрым, благородным, великодушным.
Когда Весельчак замолчал, его слушатель долго не отвечал, целиком погрузившись в какие-то глубокие думы, затем он протянул ему через стол белую, тонкую и красивую руку и ответил прочувствованным голосом на самом чистом французском языке, каким только кто-либо когда-либо говорил в этих отдаленных краях.
— Благодарю вас за доверие и откровенность, которые вы выразили мне, Весельчак. Моя история не длиннее, но печальнее вашей. Вот она в нескольких словах…
— Как! — вскрикнул, перебивая его, канадец и горячо пожал ему руку. — Так вы француз? Вот счастье!
— Да, и я горжусь этим.
— Честное слово! И как это могло случиться, — продолжал Весельчак радостно, — вот уже около часа, как мы имеем глупость ломать свой язык, разговаривая по-испански, вместо того, чтобы беседовать на родном языке. Ведь я канадец, а все канадцы — американские французы, не правда ли?
— Конечно!
— Итак, решено, ни слова больше друг с другом по-испански!
— Ни слова!
— Браво! За ваше здоровье, храбрый земляк, а теперь, — прибавил он, стукнув опорожненным стаканом о стол, — в чем ваша история? Я слушаю.
— Я расскажу вам, она не длинна.
— Это все равно. Говорите, я уверен, что она заинтересует меня.
Француз подавил вздох.
— Я также избрал жизнь лесного охотника, — начал он, — я также испытал опьяняющую прелесть этой жизни, полной постоянного возбуждения, полной потрясающих приключений, никогда не похожих одно на другое. Я бродил по бескрайним прериям далеко от здешних мест, по бесконечным девственным лесам, где до меня ни один человек не оставлял еще следа ноги своей. Меня сопровождал друг, поддерживая во мне бодрость, не давая ослабевать моей воле своей бесконечной веселостью, бескорыстной дружбой. Увы! Это было самое счастливое время в моей жизни! Я влюбился в одну женщину и женился на ней. Как только мой друг увидел меня богатым, окруженным семьей, он покинул меня. При расставании он сказал, что спокоен теперь за меня, что ему остается только предоставить мне наслаждаться счастьем, что он не нужен мне отныне. Его уход был для меня первым горем, горем безутешным, которое с каждым днем становилось все сильнее и которое ныне терзает меня, подобно угрызениям совести. Увы! Где теперь это твердое сердце, этот преданный друг, который всегда становился между мной и грозившей мне опасностью, который любил меня сильнее родного брата, к которому я чувствовал сыновнюю привязанность? Увы! Быть может, он уже умер.
Говоря это, француз опустил голову на руки и предался горьким мыслям, которые поднимались в его душе при встававших пред ним воспоминаниях.
Весельчак бросил на него задумчивый взгляд и пожал ему руку.
— Не падайте духом, друг мой, — тихо проговорил он.
— Да, — вновь начал француз, — он говорил то же самое, когда видел меня пораженного горем, когда я чувствовал, что надежда покидает меня. Не теряй бодрости, — говорил он своим мужественным голосом, положив мне на плечо руку, и я чувствовал, точно гальванический ток пробегал по мне от этого прикосновения. Я оживлялся при звуках этого милого голоса и чувствовал, что ко мне вновь приливает жажда начать борьбу, я чувствовал себя сильнее… Несколько лет прошло среди самого безмятежного счастья. Я обожал свою жену, у меня были прелестные дети, я строил в мечтах ожидавшую их счастливую судьбу. У меня было все, что желает иметь каждый человек, все, за исключением моего бедного товарища, о котором я, несмотря на все мои старания, не мог собрать никаких сведений с тех пор, как он меня покинул. Теперь мое счастье исчезло навеки: моя жена, мои дети в могиле. Сонные, они были коварно перерезаны индейцами, которые ворвались на асиенду. Один я остался в живых и бродил по дымившимся развалинам своего жилища, где протекло столько счастливых дней. Все, что я любил, погибло под развалинами, мое сердце разбито, я не хотел пережить того, что было мне дорого. Друг, единственный друг, оставшийся мне верным, спас меня. Он силой увел меня к своему племени — он был индейцем. Там он ухаживал за мной, как преданный, любящий брат, он возвратил меня к жизни и вернул, если не надежду на счастье — оно уже невозможно для меня, — то, по крайней мере, силы для борьбы с судьбой, которая нанесла мне столько жестоких ударов. Но и он вот уже несколько месяцев как умер. Прежде, чем закрыть глаза навеки, он заставил меня поклясться, что я исполню последний его завет. Я дал ему слово, и вот что он сказал мне: «Брат, каждый человек должен в своей жизни стремиться к какой-либо цели. Когда я умру, отправься на поиски друга, о котором ты так часто вспоминаешь и которого ты так давно потерял из виду. Ты найдешь его, я уверен в этом. Он укажет тебе цель в жизни». Два часа спустя отважный вождь скончался на моих руках. Как только тело его опустили в могилу, я отправился в путь. И вот теперь, как вы видите, я прибыл в Гуаймас. Я намерен теперь же без промедления отправиться в пустыню. Если мой друг еще жив, то только там могу я надеяться найти его…
Воцарилось продолжительное молчание.
Наконец заговорил Весельчак:
— Гм! Все это очень печально, дружище, ничего не могу больше прибавить сейчас, — сказал он и потряс головой. — Вы взялись за дело почти невозможное, шансов на успех у вас почти нет. Человек не больше песчинки, когда он затерян в безмерных пространствах пустыни. Кто знает, если он даже и жив, где он теперь находится? Вы будете искать его в одном месте, а он переедет в другое. Однако я намереваюсь сделать вам предложение, которое, я думаю, должно быть вам выгодно.
— Друг мой, я могу сказать, какое предложение вы хотите мне сделать, я знал его прежде, чем вы подумали о нем. Я заранее благодарю вас и принимаю его, — живо проговорил, перебивая его, француз.
— Итак, решено. Мы едем вместе в земли апачей.
— Да, — подтвердил француз.
— Слава Тебе, Господи! Ты не забыл еще обо мне. Едва я разлучился с Чистым Сердцем, как Богу было угодно, чтобы я встретил такого друга, как вы.
— Кто такой Чистое Сердце, о котором вы упомянули?
— Это друг, с которым я жил много лет и которого вы когда-нибудь узнаете. Итак, с Божьей помощью, на рассвете мы тронемся в путь.
— Когда вам угодно!
— Я назначил Орлиной Голове свидание в двух днях пути отсюда и едва ли ошибусь, если скажу, что он давно уже ждет меня.
— Но что вы будете делать в землях апачей?
— Не знаю еще. Орлиная Голова просил меня сопровождать его, вот я и еду. Обычно я не стараюсь выведать у друзей об их планах больше, чем они сами считают нужным сказать мне. Благодаря этому и они, и я чувствуем себя менее связанными.
— Совершенно верно, мой дорогой Весельчак. Но так как нам придется жить вместе, как, по крайней мере, я надеюсь…
— И я также.
— … то, — продолжал француз, — вам следовало бы узнать мои имя и фамилию, которые я до сих пор не назвал вам.
— Это все равно, я дам вам другое имя, прозвище, если вам нужно сохранить инкогнито.
— Инкогнито для меня вовсе не нужно, я — граф Луи де Пребуа-Крансе.
Весельчак вскочил с места, как бы подброшенный пружиной, снял свою меховую шапку и почтительно поклонился своему новому другу.
— Простите меня, граф, — проговорил он, — я слишком фамильярно позволил себе обращаться к вам. Если бы я знал, с кем имею честь говорить, я бы, разумеется, воздержался от этого.
— Весельчак, Весельчак, — с печальной улыбкой проговорил граф, схватив его за руку, — разве так следует начинаться нашему знакомству? Здесь двое нас, готовых вести совершенно одинаковую жизнь, подвергаться одним и тем же опасностям, встретиться с одними и теми же врагами. Так оставим же глупым жителям городов эти нелепые сословные разграничения, которые не имеют для нас никакого значения, станем друг другу братьями, открыто, честно, всей душой. Пусть я буду для вас только Луи, ваш лучший друг, а вы для меня будете Весельчаком, отважным лесным охотником.