Флотоводец
Шрифт:
Какой он был тогда, мой Николай Герасимович? Высокого роста, худощавый, но уже склонный к полноте. Гордо посаженная голова с большим лбом и залысинами по бокам. Седые виски и каштановые волосы. Улыбающиеся всегда особенной улыбкой узкие серые глаза. Красивый рот, волевой и прямой подбородок с ямочкой посередине. Он был добр, умен и остроумен. Каждый раз, когда я присматривалась к нему, я обнаруживала, что он мне нравится заново. Главным в его лице были его умные добрые глаза и улыбка.
Работа для Николая Герасимовича всегда оставалась главнее всего остального, занимала все его время, мысли и даже чувства. По правде сказать, на остальное у него оставалось мало времени. И все же во мне живет ощущение, что он всегда был с нами. О его служебных делах мы, как правило, не говорили. Но еще до войны я заметила, что при неудачах он был сдержан, задумчив, молчалив, а при успехе
Николай Герасимович сутками пропадал на службе, особенно в первые месяцы войны. Но странное дело, я почти не чувствовала его отсутствия ни в Москве, ни в эвакуации в Куйбышеве. Разлук было много, но такое впечатление, что мы ни разу не расставались. Мы с сыновьями всегда были в его сердце. «Моя семья, как-то сказал он, — мой самый надежный тыл». Как бы он ни был занят, обязательно вспомнит о нас, заскочит на минутку, позвонит по телефону, пришлет записку на служебном бланке, написанную цветным карандашом. Вот пишет в Куйбышев: «Завтра летит к вам Жаворонков, поэтому имею возможность отправить с ним письмо. Соскучился по вас всех, но это в военное время должно держать в секрете. Скука это лишение незначительное по военному времени…» Или: «Сегодня получил твое письмо и, пользуясь случаем, что к вам летит самолет, пишу тебе…» Или: «Едет один товарищ к вам, я решил отправить с ним деньги и записочку»; «Летит Шахурин, решил кое-что написать. Уже второй час ночи… Настроение удовлетворительное, с колебаниями в зависимости от обстановки на каждый данный момент». Позвонит, спросит: «Как вы там?» И когда узнавал, что у нас все хорошо, — радовался, говорил: «Вот это хорошо, теперь и я больше сделаю». И снова, как в самом начале, нас связывали записочки и звонки.
В Куйбышеве я жила полтора года с моей мамой Марией Александровной и с детьми. Папа и мама Н.Г. остались в Москве. Ходила в госпиталь, ухаживала за ранеными, заботилась о сыновьях Викторе, девятилетнем сыне Николая Герасимовича от первого брака, и нашем полуторагодовалом Коле. Случилось так, что после окончания летом 1941 г. первого класса отец отправил Виктора в Евпаторию в санаторий. В канун начала войны его привезли в Москву. Адъютант позвонил и сказал мне, что Виктор находится у адмирала Акулина. Я связалась с Н.Г. и сказала: «Если ты считаешь, что у тебя есть дом, то твой сын должен жить там, где живут его отец, бабушка, где есть у него комната и прочее». Виктора привезли. И так вышло, что Виктор с начала войны стал жить с нами до 1948 г., пока не поступил учиться в Ленинградское Нахимовское училище. Отношения у нас установились хорошие.
Весной 1943 г. мы вернулись в Москву. Жили за городом. Снова все были вместе. Виктор учился в школе в деревне Глухово. Память сохранила многие события военного времени, много тяжелого. Помню поверженные Берлин и Дрезден. Я была там на пятый день после объявления конца войны. И сейчас перед глазами разбитый Берлин и немцы, очищающие его. Обгорелые макушки деревьев в парке. Бесконечные надписи на колоннах рейхстага. Вокруг местное население в большинстве это женщины с чайниками и кастрюлями выстроилось в длинные очереди за кашей. Наши кашевары из походных кухонь раздают еду. Тут же идет торговля вещами. Берлин еще не поделен на зоны между союзниками. В глаза бросаются столбы с надписями: «Заминировано». Американцы гоняют по городу на машинах, торгуют шоколадом, выменивают вещи на часы, которые у них висят на руках по пять-шесть штук. Разрушенный Дрезден после бомбежки превращен в руины. Чего только не торчит из воронок! Немцы пакуют картины.
Во время работы конференции стран-победительниц в Потсдаме Николай Герасимович взял меня с собой. На память о конференции остались фотографии.
В победные дни 1945 г. особенная радость наполняла сердце. Глядя на Николая Герасимовича, приветствовавшего моряков, своих соратников и питомцев, чеканивших шаг по брусчатке Красной площади, я гордилась им. После Парада Победы в Кремле состоялся праздничный прием. Мы были в Георгиевском зале. К Николаю Герасимовичу подходили маршалы и генералы, поздравляли друг друга, благодарили за помощь. Помню, как всплакнул Еременко: «Спасибо, что моряки перевозили наши войска»; слова Рокоссовского: «Всегда был рад, когда в моей армии воевала хотя бы рота бесстрашных моряков»; слезы на глазах Чуйкова, вспомнившего моряков под Москвой, дом Павлова в Сталинграде (тогда я узнала, что, оказывается, Павлов был моряком) и что благодаря морякам 62-я армия не погибла. Подходили и другие, говорили о Ленинграде, Севастополе,
Непередаваемые чувства восторга охватили нас, собравшихся вечером, чтобы видеть салют Победы на балконе Дома правительства, выходившем в сторону Кремля. Салютовали тысячи орудий, и под их гром Марк Рейзен пел песню «Артиллеристы»… Это было грандиозно!
Почти сразу же после войны, в 1946 г., у Николая Герасимовича начались неприятности на службе. Думаю, что они были связаны с его деятельностью по созданию программы нового послевоенного судостроения и с его предложениями, изложенными в докладе Правительству, по организации управления Вооруженными Силами с учетом опыта прошедшей войны и опыта других стран.
Его мысли оказались ненужными. Чтобы прекратить споры с Минсудпромом, которому не выгодно было строить корабли по программе Кузнецова, наркомат упразднили «за ненадобностью», а главкома ВМС перевели в начальники Управления вмузов в Ленинград, а позже, в 1947–1948 гг., и вовсе решили разделаться, чтобы не мешал, — сначала вместе с его заместителями по Наркомату во время войны (Галлером, Алафузовым и Степановым) предали суду чести, а затем — Верховной коллегии Верховного Суда. 7 ноября 1947 г. Николая Герасимовича вызвали в Москву. Он уехал, позвонил мне оттуда, предупредил, что задерживается.
Перед судом я прилетела на два дня в Москву. У нас на обеде собрались Алафузов и Галлер. Разговаривали, гадали: что может быть? Галлер сказал, что торпеду передали недавно, в 47-м г., после рассекречивания. Сказал: «Наверно, снимут погоны».
Я вернулась в Ленинград, ведь там оставались двое наших маленьких детей: семилетний Коля и двухлетний Володя. Жили мы за городом. Явился начальник тыла, заявил: «Немедленно выезжайте с дачи. Для Вас нет угля, нечем топить дом». Мы перебрались на городскую квартиру на ул. Попова. Дети болели — не подходил климат. Их опекал профессор Военно-медицинской академии З.М. Волынский. Узнав о суде, примчался, предложил мне в помощь «дать двух медсестер, чтобы присмотреть за ребятами» на время моей очередной поездки в Москву. Я не воспользовалась этим. В это время на квартиру заходили командиры кораблей, представлялись: «С такого-то корабля», оставляли телефоны: «Если что нужно, звоните».
В день суда не спала в Москве мама, не спала в Ленинграде и я. Николай Герасимович позвонил под утро: «Приезжай». Я нашла его спокойным, грустным, сокрушающимся за судьбу своих товарищей. Я и мама радовались, что он с нами, дома, и вместе с тем было печально видеть его мучения.
Николай Герасимович надолго остался без работы, вскоре с инфарктом попал в больницу. Я с ребятами вернулась в Москву. Жили на даче. Новое руководство флота проявляло беспокойство. Однажды позвонили от Главкома, пригласили меня подписать какой-то документ. Я уехала в Москву. Вернулась, а повариха говорит: «Вера Николаевна, у нас была рота краснофлотцев, копали землю». Я спросила, зачем копаете? Ответили: «Не закопал ли Кузнецов трофейные машины?» Тогда я поняла, что искали какие-нибудь «зацепки», чтобы посадить все-таки Николая Герасимовича в тюрьму. Вскоре позвонил адъютант главкома и решительно приказал: «Завтра же освободить дачу для нового командующего». Хотя я человек гражданский, все же встревожилась. Казенные вещи: мебель, посуда, ковры, белье все было записано на меня, и я должна была сдать их под расписку. Решила позвонить в Управление делами Чадаеву (встречались с ним на парадах). Он услышал и сказал: «Живите спокойно, этой дачи он не получит». Вечером вышла за калитку — вижу на воротах громадный замок! Больше меня не беспокоили.
Николай Герасимович поправился. Получил назначение на Дальний Восток. Перед отъездом мы всей семьей провели отпуск в Прибалтике. Время пронеслось быстро. И вот, оставив ненадолго детей с няней, я поехала в Москву проводить его в Хабаровск на новое место службы. «Как-то меня там встретят после всего случившегося?» — размышлял он. «А может, нужно ехать всем вместе?» — говорила я. Сама не знала, как лучше: не хотелось оставлять его одного. На этот раз расставались мы надолго. Прощаясь на перроне московского вокзала, он сказал: «Все-таки мы правильно решили. Вы приедете, когда я устроюсь там с квартирой, пока август проведете на взморье, а в сентябре Коля пойдет в школу». И опять, как сильный человек, он не говорил, как тоскливо ему покидать нас.