Формируя память

Начиная с январских дней 1944 года, дней снятия блокады Ленинграда, она оставалась в памяти, не будучи забытой ни на минуту. О блокаде говорили, писали, снимали фильмы; возводили памятники и монументальные комплексы, посвященные ее событиям и людям, погибшим в блокаду и пережившим ее. Благодаря непрерывности этой традиции — традиции вспоминать и напоминать — о блокаде помнят и сегодня. Помнят не только ее свидетели, носители «живой памяти», но и последующие поколения. Но каждый раз, когда мы вспоминаем эту страницу прошлого, мы видим его из сегодняшнего дня, с сегодняшней позиции, выбирая сюжеты и давая им интерпретации, «забывая» или «возрождая в памяти» детали. Возможно, в большей степени это касается индивидуальных воспоминаний, однако почти идентичные механизмы работают и в той сфере, которую историки и социологи называют «коллективной памятью». Как писал американский историк Патрик

Хаттон, «традиции всегда касаются настоящего, хотя считается, что они вызывают в памяти прошлое» (Хаттон 2003:359).

Изменяющаяся с течением лет память о блокаде, таким образом, тоже имеет свою историю — отличную от истории самой блокады, — и потому мы вправе рассматривать ее как самостоятельный объект исследования. Все, что призвано было напомнить о блокаде — будь то статья, фильм или памятник, — не только напоминает о прошлом, но и открывает нам современный своему созданию дискурс. Обратившись в данной статье к изучению истории памяти о ленинградской блокаде, я остановлю свое внимание на складывании и изменении традиции вспоминать блокаду в публичной, официальной сфере. Иными словами, исследование будет посвящено официальному блокадному дискурсу. Это понятие в данном случае подразумевает весь комплекс допустимых тем, сюжетов, образов и трактовок, которыми можно и нужно было оперировать, говоря о блокаде в газетах, документальном и художественном кино, книгах, публикуемых мемуарах. За границами рассмотрения, таким образом, останутся частные разговоры, воспоминания о блокаде, несомненно, звучавшие в ленинградских семьях, рассказы, передававшиеся из поколения в поколение в кругу родственников и знакомых, или воспоминания, писавшиеся в «стол». И все же следует сразу подчеркнуть, что совершенно отделить в данном случае частную сферу от публичной, несомненно, нельзя. Очевидно, что любые публичные репрезентации блокады основывались на индивидуальном опыте. Не менее очевидно и обратное влияние — любой индивидуальный рассказ, безусловно, соотносился с тем, что слышали, видели или читали свидетели блокады уже после ее окончания. Еще более сужая заявленную в качестве предмета исследования тему, в данной статье я ограничусь анализом того, как репрезентировалась блокада в газетах и документальном кино на протяжении послевоенных лет. Такой выбор фокуса исследования основан на предположении, что эти сферы, в советскую эпоху практически всецело принадлежащие полю политики, являлись орудием идеологии. То есть они служили идеологическим, воспитательным целям и, следовательно, были максимально ориентированы на сознательное формирование и формулирование официального дискурса исходя из политических задач, стоявших перед властью в тот или иной период.

«Каким образом люди вспоминают о прошлом, зависит от того, какой властью обладает та группа, которая формирует эту память. Традиция служит подспорьем современной политики, она — один из видов оружия в арсенале политических тактик», — писал Патрик Хаттон, опираясь на концепцию «политики памяти» французского социолога Мориса Хальбвакса (Хаттон 2003). Полностью соглашаясь с таким подходом в отношении традиции памяти о блокаде, можно сказать, что, формируя доступными ей средствами определенную традицию вспоминать ленинградскую блокаду и видоизменяя эту традицию на протяжении долгих послевоенных десятилетий, советская власть руководствовалась в первую очередь политическими потребностями настоящего момента. Иными словами, вопрос о том, как помнить блокаду, и связанный с ним следующий вопрос, что нужно помнить о ней, решались в тесной связи с политическими задачами власти: зачем сегодня нужно помнить блокаду?

В данной статье я не буду касаться механизмов политической игры, происходившей в кругах высшего партийного руководства страны, которая сопровождала изменения памяти о блокаде (об этом см.: Дзенискевич 1998а). Мое внимание будет сосредоточено на анализе риторики газетных и киноматериалов, то есть на исследовании самого процесса трансформации официальных, публичных форм памяти о блокаде, связанного с изменением идеологических задач, стоящих перед властью на разных этапах.

Статья основана на анализе материалов ленинградских газет: за 1946–1991 годы — «Ленинградская правда», «Смена» и «Вечерний Ленинград»; за 1991–2003 годы — «Смена», «Санкт-Петербургские ведомости» и «Невское время». Были использованы выпуски этих газет, выходившие в памятные блокадные даты, 18 и 27 января (то есть дни прорыва и снятия блокады), а также в дни, ближайшие к этим числам. Кроме того, использован ряд документальных фильмов, посвященных ленинградской блокаде.

Первые четыре послевоенных года составляют особый период конструирования памяти о блокаде в городской прессе. Эти годы предшествовали печально известному политическому процессу сталинской эпохи, в результате которого все высшее руководство ленинградской партийной и советской организации, а также ряд ленинградских коммунистов были репрессированы (так называемое «ленинградское дело»). Блокадную память, нашедшую отражение в местных газетах этого времени, условно можно назвать памятью о «ленинградской военной славе». На страницах этих изданий за 1946–1949 годы, выходивших в дни празднования памятных блокадных дат (18 и 27 января), постепенно получает все большее развитие тема уникального подвига города, не только не сдавшегося осаждавшему его врагу, но и самостоятельно вырвавшегося из осады. В ленинградских газетах много говорится не только о прошлом города, но и о его настоящем и будущем — отчетливо выражен пафос современного и предстоящего героического труда по восстановлению и возрождению Ленинграда. Таким образом, память о героическом прошлом не предстает

в материалах этих газет ценной сама по себе. Славные военные традиции Ленинграда и подвиг ленинградцев, совершенный ими в годы войны и блокады, используются для того, чтобы создать фундамент, внутреннюю моральную опору для предстоящего тяжелого труда по восстановлению города. Конечно, и пафос восстановления, и опора на героический подвиг советского народа в годы войны в конструировании послевоенного общественного сознания — характерная черта всей послевоенной советской пропаганды. Но ленинградская «блокадная память» этих лет имела и свои специфические особенности.

Заметную роль в прославлении подвига Ленинграда сыграла известная речь A. A. Кузнецова, только что назначенного секретарем ЦК, произнесенная 16 января 1946 года на предвыборном совещании в Ленинграде. Исследователи «ленинградского дела» В. И. Демидов и В. А. Кутузов считают, что речь Кузнецова была похожа скорее на гимн городу, чем на обычный для выступлений такого рода гимн Сталину (Ленинградское дело 1990:36). Демидов и Кутузов называют эту речь «крамольной», учитывая то, что при чтении обвинений, выдвинутых против руководителей города в 1949 году в ходе «ленинградского дела», они «никак не могли отделаться от впечатления, что фабула этого страшного документа списана с выступления A. A. Кузнецова» (Там же, 40).

Действительно, в речи секретаря ЦК говорилось и о самых тяжелых испытаниях, выпавших на долю Ленинграда в военные годы, и о том, что захват Ленинграда был основной целью плана «Барбаросса» в первый период войны, и о неоценимом вкладе ленинградцев в дело защиты Родины. О Ленинграде говорилось как о городе, «первым остановившем врага и разгромившем гитлеровские полчища под своими стенами», «выдержавшем двадцать девять месяцев осады» и «затмившем славу Трои» (Смена. 1946.20 января). В. И. Демидов и В. А. Кутузов пишут о том, что ошибки, допущенные в «крамольно-восторженной» речи Кузнецова, в первую очередь недостаточное по тем временам восхищение Сталиным, были замечены как ленинградскими руководителями, так и их московскими политическими соперниками. После этого ленинградское руководство стало гораздо более осторожным в формулировках своих выступлений (Ленинградское дело 1990:40). Однако в ленинградских газетах, как можно заключить из анализа их публикаций в памятные блокадные даты, «крамольное» воспевание военной славы Ленинграда продолжилось и в 1946–1949 годы. И хотя формулировка о помощи страны и лично товарища Сталина заняла свое место практически во всех официальных статьях и опубликованных в газетах докладах, посвященных обороне Ленинграда, восхищение прессы великим подвигом города год от года нарастает и скорее приближается к мыслям, выраженным в речи Кузнецова, чем идет на убыль.

Основополагающие, или, как говорили в то время, «установочные», цитаты из выступлений партийных и государственных руководителей в советский период были неизменным атрибутом публикаций прессы на самые разные темы. Не был исключением в этом отношении и послевоенный Ленинград. Однако для создания фундамента ленинградской военной и послевоенной славы прессой были выбраны три высказывания, обладавшие более высоким статусом, чем мысли из «крамольной речи»: использовались цитаты, взятые из слов не ленинградского, а центрального руководства. Можно выделить три таких цитаты, наиболее часто встречаемые как в заголовках, так и в текстах газетных публикаций 1946–1949 годов. Первыми были слова Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, назвавшего в приказе от 23 февраля 1944 года освобождение города от блокады «Великой победой под Ленинградом». Вторая цитата была взята из речи М. И. Калинина, произнесенной им в 1945 году при вручении Ленинграду ордена Ленина: «Пройдут века, но дело, которое сделали ленинградцы — мужчины и женщины, старики и дети этого города, — это великое дело, дело Ленина и Сталина — никогда не изгладится из памяти самых отдаленных поколений». Третьей многократно повторяемой цитатой стала формулировка, прозвучавшая в тексте Четвертого пятилетнего плана, в котором перед Ленинградом ставилась задача восстановления города «как крупнейшего индустриального и культурного центра страны».

Эти цитаты и стали теми краеугольными камнями, на которых советские идеологи пытались выстроить ленинградскую идентичность послевоенного времени, сформировать отношение ленинградцев к своему военному прошлому и трудовому настоящему. Эти цитаты, конечно, не исчерпывают всего говорившегося и писавшегося, и все-таки они являлись своеобразным фундаментом, на котором авторы речей и статей возводили здание военной и послевоенной ленинградской славы. Три цитаты полностью отражали и суть этой славы — гордость победой войск под Ленинградом, гордость подвигом, совершенным не сломленными блокадой жителями города и, наконец, гордость самим городом. И в то же время все три цитаты указывали в первую очередь путь в будущее. Победы воинов и мужество тружеников тыла представлялись теми славными традициями города, которые призывали продолжать их новыми подвигами на трудовом фронте послевоенного восстановления страны. Гордость великим городом также должна была побуждать ленинградцев к необходимости его быстрейшего восстановления.

В день годовщины прорыва блокады,18 января (иногда 17-го или 19-го, если праздничная дата выпадала на выходной день издания), во всех трех основных ленинградских газетах обычно помещалось, во-первых, по одной большой статье, посвященной годовщине победной наступательной операции советских войск в 1943 году. Обычно эта статья была подписана кем-то из представителей высшего или среднего командного состава Советской Армии (чаще всего, командирами, принимавшими непосредственное участие в боях за освобождение города от блокады, или представителями высшего командного состава в послевоенное время). Содержание этих статей в «Ленинградской правде», «Смене» и «Вечернем Ленинграде» не слишком отличалось друг от друга и выстраивалось по общей схеме.