Француз
Шрифт:
Между тем офицер пристально поглядел в лицо двух стариков, а затем что-то приказал.
Из кучки всадников двинулся вперед и приблизился солдат, на голове которого не было никакого кивера, а руки были скручены. Его толкнули прямо на старика. Живов обмер… Это был его наемник.
Живов ждал, что будет дальше, уже не надеясь на спасение…
— Эти ли? — спросил офицер по-французски.
— Да, вот этот! — дрожащим голосом отвечал скрученный по рукам Мержвинский.
— Верно ли? Не ошибаетесь ли вы?
— Верно! Впрочем, на это
— Правда! Взять его! — приказал офицер, когда в кармане старика нашлась пачка ассигнаций.
Двее солдат схватили Живова, скрутили ему руки за спину, перевязали крепко, затем взмахнули его на лошадь.
Отец Иван помертвел от страха за именитого богача и понял сразу, в чем дело. Затея несчастного Ивана Семеновича не удалась, да и сам он погиб из-за наивности сунуться сюда, чтобы полюбоваться пожаром и честным образом отдать награду. Конечно, этот не выдал, а сам попался.
Через несколько минут Живов был уже в доме Хренова, где последний раз пировал на свадьбе Софьи. В той самой комнате, где они обедали, на тех же столах были разложены книги и бумаги и сидели офицеры в разных мундирах. Живова заставили подождать около часу. Он сидел бледный, со сверкающими глазами и говорил вслух:
— Ну что же? Зато послужил царю, отечеству и матушке-Москве. И много делов наделал. Все горевал, куда мне девать мои деньги, ну, вот и привел Господь на них доброе дело сделать. Много их истратил, правда, много и осталось. Кабы знал, так не скряжничал бы, вовсю бы действовал!
Наконец старика позвали. Офицер провел его в комнату, в которой обыкновенно сиживала всегда со своими шатуньями Марья Антоновна Хренова. Здесь за столом сидел сам маршал Даву, а у окошка стоял низенького роста офицер. Он оказался переводчиком-поляком, говорящим по-русски. Маршал говорил, офицер повторял то же самое по-русски, а затем переводил маршалу ответы Живова. Но беседа эта оказалась очень краткой.
— Вы ли дали поручение поджечь все это строение и наняли для этого одного негодяя из наших?
— Совершенно верно! — отвечал Живов.
— Вы дали ему пятьсот ваших рублей, а по уговору должны были после пожара дать другие пятьсот?
— Совершенно верно! — снова отвечал Живов.
— Вы были так уверены в успехе, что даже не остались дома, а пришли полюбоваться на свою затею в дом какого-то тут священника? Так он сказывает?
— Совершенно верно! — третий раз кратко, энергично повторил Жквов.
— Вы знаете, что вас теперь ожидает, как поджигателя, потому что нанимающий жечь — тот же поджигатель?
— Отлично знаю! — произнес Живов несколько глуше. — Но я должен прибавить, что я достоин казни и, вероятно, пощады мне не будет?
— Конечно, нет! — воскликнул Даву и сухо рассмеялся. — Вас расстреляют, хотя вас бы следовало просто повесить, потому что вы не военный. Но мы не хотим рук марать. Наше дело — война. Если хотите, я прикажу вас зарубить саблями!
— Это мне все равно! — отозвался Живов. — Скажите мне только сейчас же наверное, что мне не будет пощады. Дайте мне ваше честное слово военачальника.
Маршал Даву несколько удивился и произнес:
— Даю! Я не понимаю, чего вы хотите.
— Я хочу знать наверное, что перемены не будет, что вы меня умертвите — так ли, сяк ли, сейчас же или завтра утром. Вот в этом я и прошу дать мне честное слово!
— Даю же, даю! — нетерпеливо воскликнул маршал. — Наконец, я могу сейчас вам это доказать. Прикажу вас сейчас тут на дворе расстрелять. Что вам нужно?
— Очень просто. Имея ваше честное слово, что через несколько времени я буду на том свете, мне нужно вам сказать, что если Москва сгорела и вам надо теперь, как ходят слухи, бежать из нее, то я заявляю вам… По крайней мере четверть Москвы, а по правде, по моему личному убеждению, половина Москвы сгорела по моей милости. Думайте, что я хвастаю!.. Мне это все равно…
И Живов объяснил, что он миллионер и что более половины его состояния ушло на то, чтобы выкурить врага из Москвы…
Это говорил босоногий старик, одетый нищим… Доказательств не было… Быть может, он полоумный… А тысяча рублей, данная Мержвинскому?
Маршал Даву сообразил все, поверил всему и обернулся к офицеру:
— Уведите его!.. И чтобы сейчас же было кончено.
Через четверть часа среди ночи на берегу Москвы-реки, близ строения фабрики, появился взвод солдат.
За ним между офицером и капралом пришел босоногий старик, одетый нищим.
Его поставили у самого берега…
Взвод выстроился в пятнадцати шагах от него… Одинокая фигура выделилась на светло-сером фоне реки.
Раздалась команда… Грянул залп… Стоявший одиноко от всех повалился…
Миллионер Иван Семенович Живов успел, однако, прочитать «Отче наш» и ушел спокоен, доволен собой…
XXIX
Рано утром больной Клервиль, мучимый голодом и жаждой, открыл глаза от шороха и увидел что-то дикое… В первое мгновение он подумал, что фантазия больного мозга обманывает его, но затем убедился, что это действительность.
Перед ним стояла очень высокая и очень худая женщина, вся в черном, даже голова ее была повязана черным платком. Лоб и подбородок спрятались в складках, и виднелись только большие, но странные глаза и длинный птичий нос. Она стояла сгорбившись, но при своем большом росте и худобе казалась все-таки очень высокой.
Клервиль заговорил, спросил что-то. Она не шелохнулась, даже не моргнула, не только не ответила. И на одно мгновение Клервиль заметил, что эти глаза изменились и выражение малоумия сменилось выражением злобы. Губы ее шевельнулись, и она будто усмехнулась, но так, что молодой человек почувствовал дрожь в теле. Женщина эта — полукошмар наяву — повернулась и быстро вышла вон, как если бы вспомнила о каком деле.