Французская сюита
Шрифт:
Разговор потек по узкой банковской колее, радуя собеседников ощущением собственной значимости, которой им так не хватало на фоне последних событий.
— Думаю, что немцы в ближайшее время выкупят Восточную сталелитейную. И с этой точки зрения наше положение не так уж плохо. Правда, дело с руанскими доками…
Он помрачнел. Де Фюрьер собрался уходить. Корбен пошел его провожать, повернул выключатель в темной из — за закрытых ставен гостиной, но электричества не было. Корбен выругался:
— Гады, вырубили мне электричество.
«До чего же он вульгарен», — подумал граф и посоветовал:
— Позвоните, и вам тут же все починят. Телефон-то работает.
— Да вы представить себе не можете, что у меня творится — все разорено! — прогудел Корбен, задыхаясь от ярости. — Слуги разбежались, мой дорогой. Все до одного. Как вам это понравится? И я не удивлюсь, если не досчитаюсь у себя серебра. Жены сейчас здесь нет. А я среди всего этого просто теряюсь, я…
— Мадам Корбен в свободной зоне?
— В свободной, — пробурчал Корбен.
Жена устроила ему невообразимый скандал; в сумятице поспешного отъезда, а может, и с коварным умыслом горничная засунула в несессер мадам Корбен оправленную в рамочку фотографию обнаженной Арлет, принадлежавшую господину Корбену. Вполне возможно, голая Арлет не смутила бы законную супругу, на это у нее хватило бы здравого смысла, но на беду на шее у балерины сияло великолепное колье. «Уверяю тебя, оно фальшивое», — объяснял раздосадованный Корбен. Жена ему не поверила. Арлет же не подавала никаких признаков жизни. Однако до Корбена дошли слухи, что она объявилась в Бордо и ее часто видели в компании немецких офицеров. Воспоминание о слухах вконец испортило настроение Корбену. И он изо всех сил дернул звонок.
— При мне теперь только машинистка, — сообщил Корбен, — я ее подобрал в Ницце. Глупа, как пробка, но хорошенькая. А! Это вы, — внезапно обратился он к вошедшей в гостиную брюнетке. — У меня вырубили электричество, посмотрите, можно ли что-то сделать. Позвоните, поскандальте, в общем, наладьте как-нибудь. А потом сходите за почтой.
— А что, почту вам не принесли?
— Нет, она у консьержки. Марш вниз за почтой! Я вам деньги не за безделье плачу! — рявкнул он.
— А я убегаю. Вы и меня напугали, Корбен, — сказал де Фюрьер.
Корбен заметил снисходительную усмешку графа и разъярился вконец: «Жеманный павлин!» — обругал он компаньона. Но вслух произнес:
— Неудивительно, они вывели меня из себя.
В пачке писем лежало и посланное четой Мишо. Они побывали в парижском отделении банка, но не могли получить внятных сведений о местонахождении персонала. Они написали в Ниццу, и письмо вернулось к Корбену. Мишо просили в письме указаний и денег. Корбен наконец нашел виноватых и обрушил на них накопившийся гнев.
— Ну хороши! Вот те, кто ни о чем не беспокоится! Кому на все наплевать. Люди скитаются по дорогам, лезут вон из кожи, бьются головой о стенку, а господин и госпожа Мишо устроили себе в Париже каникулы и еще имеют нахальство требовать денег. Вы им напишите, — обратился он к перепуганной машинистке, — вы напишите им следующее:
Париж, 25 июля, 1940 Г-ну Морису Мишо 23, ул. Русселе, Париж, VII
Сударь,
П июля мы распорядились, чтобы Вы, равно как и мадам Мишо, были на своем посту в банке — там, куда банк эвакуировали, то есть в Туре. Для Вас не было новостью, что в этот решительный момент каждый служащий банка, а тем более Вы, занимающий особо доверенную должность, был приравнен к солдату. Вам известно, как именуется тот, кто покидает боевой пост в такое ответственное время. Уклонение — Ваше и Вашей жены — от исполнения своих обязательств повело к полному развалу тех служб, которые были Вам доверены: секретариата и бухгалтерии. И это не единственный упрек, который мы можем Вам адресовать. 31 декабря истекшего года мы отказали Вам в просьбе повысить Ваше вознаграждение до трех тысяч франков, так как рентабельность Вашего труда по сравнению с трудом Вашего предшественника минимальна. В настоящий момент, несмотря на наши сожаления по поводу того, что Вы не спешили наладить контакт с дирекцией, мы вынуждены рассматривать отсутствие до сегодняшнего дня новостей о Вас как отставку Вас и Вашей супруги, мадам Мишо. Поскольку отставка произошла по Вашей собственной инициативе и никак не была предусмотрена администрацией, мы освобождаем себя от выплаты Вам предусмотренного контрактом выходного пособия. Однако, учитывая Вашу долгую работу у нас в банке, а также специфику теперешних обстоятельств, мы в виде исключения и в знак особенного расположения к Вам все-таки выплачиваем Вам выходное пособие в размере двухмесячного оклада. Благоволите принять приложенный чек на Ваше имя, с которым вы можете обратиться во Французский банк в Париже. Сообщите нам о получении Вами чека и примите заверения в нашем глубоком уважении.
Корбен
Письмо Корбена погрузило обоих Мишо в отчаяние. Сбережений у них осталось едва ли пять тысяч франков — остальное ушло на учебу Жана-Мари: образование обходится недешево. Получив жалованье за два месяца и прибавив к нему остаток сбережений, они набирали едва ли пятнадцать тысяч, из которых должны были уплатить налоги. Устроиться сейчас куда-нибудь на работу не представлялось возможным — работы было мало, оплачивалась она плохо. Мишо всегда жили достаточно уединенно, родни у них не было, помощи ни у кого не попросишь. Сейчас они оба чувствовали себя измученными неудачным путешествием, тревогами о сыне. Жизнь и раньше давалась им нелегко, и, когда Жан-Мари был совсем маленьким, Жанна Мишо часто думала: «Только бы поставить его на ноги, и тогда мне ничего не будет страшно». В те времена она чувствовала себя сильной, здоровой, не сомневалась в своем мужестве, не боялась ни за себя, ни за мужа, с которым не расставалась даже мысленно.
Теперь Жан-Мари стал мужчиной. И если был жив, то, где бы ни был, он не нуждался в помощи матери. Однако Жанну это не утешало. Во-первых, ей очень трудно было себе представить, что ее дитя может без нее обойтись, а во — вторых, она неожиданно поняла, что сама очень нуждается в сыне. Мужество оставило ее, она знала, как хрупко здоровье Мориса, и себя тоже чувствовала старой, больной, одинокой. Что им предпринять, чтобы найти себе работу? Как они будут жить, когда потратят свои пятнадцать тысяч? У нее было несколько украшений, она их любила. И всегда повторяла: «Они ничего не стоят», но в душе не сомневалась, что ее очаровательную брошку с жемчужинками и прелестное колечко с рубином, подарок Мориса времен юности, которое ей так нравилось, в случае нужды можно будет продать за хорошие деньги. Она предложила их одному ювелиру у себя в квартале, потом показала в большом ювелирном магазине на улице де ла Пэ, но их не взяли: работа изящная, а покупаются камни, камни же настолько малы, что покупать их не имеет смысла. Втайне мадам Мишо почувствовала себя счастливой, узнав, что не разлучится со своими драгоценностями, но факт оставался фактом — других ценностей у них не было. Месяц июль подходил к концу, и они уже начали тратить свои сбережения. Получив письмо, Мишо решили сходить к Корбену и объяснить ему, что они сделали все возможное, чтобы добраться до Тура, и если он все-таки намерен с ними расстаться, то должен выплатить им предусмотренное законом выходное пособие. Однако оба они неплохо знали Корбена и сообразили, что вряд ли его одолеют. На судебный процесс у них недостанет средств, да и Корбен не из тех, кто охотно идет на попятный. Вдобавок они испытывали непреодолимое отвращение к самой мысли, что им придется что-то просить у человека, которого они презирали и ненавидели.
— Я не смогу его просить, Жанна. И ты меня не проси, я все равно не смогу, — говорил Морис слабым тихим голосом. — Если я только взгляну на него, я плюну ему в лицо, а это нам мало чем поможет.
— Не поможет, — согласилась Жанна, невольно улыбнувшись, — но положение наше хуже некуда, дружочек. Шаг за шагом мы приближаемся к черной яме и только следим, как уменьшается расстояние. Согласись, это невыносимо.
— Надо вынести, — спокойно ответил Морис.
Он говорил с тем же спокойствием, с каким сообщил ей в 1916 году в госпитале, куда ее вызвали: «Четыре против десяти — таковы мои шансы на выздоровление». Помолчал и уточнил: «Три с половиной, чтобы быть совсем уж точным».
Она ласково и бережно погладила мужа по щеке и с грустью подумала: «Был бы здесь сейчас Жан-Мари, он защитил бы нас, он бы нас спас. Молодой, сильный…» Женское желание оказаться под защитой и материнское желание защищать странным образом переплетались, сосуществуя в ней. «Где мой бедный мальчик? Жив ли он? А может, ему больно? Нет, Господи, не может быть, чтобы он погиб», — подумала она, и сердце у нее похолодело, утверждая обратное: может быть и такое. Слезы, которые она вот уже столько дней мужественно удерживала, брызнули у нее из глаз. И прорвалось возмущение: