Французские дети едят всё
Шрифт:
Но отступать было глупо. Заметив в толпе родителей добренького вида бабушку, я подошла к ней с корзинкой.
– Не хотите ли попробовать клубнику с местной фермы? – выпалила я.
– Есть между приемами пищи не принято! – отчеканила она сурово. В расстройстве я вернулась к столику и сделала вид, что раскладываю и перекладываю продукты, а у самой на глаза навернулись слезы. К счастью, прозвенел звонок, и дети высыпали на улицу. Мой столик окружила толпа детей, они с удовольствием пробовали ягоды, сливки, варенье, хлеб и овощи. Но все же к столу подошли не все: краем глаза я видела родителей, которые брали своих детей за руку и уводили прочь, хотя малышня
– Почему они так разозлились? – не понимала я.
– Потому что ты не спросила у них разрешения, прежде чем кормить их детей, – спокойно ответил он. – А еще потому, что многие свято верят: ни в коем случае нельзя есть стоя и в неположенное время. Если будешь учить американским привычкам французских детей, друзей тут не заведешь, – заключил он.
Мы прожили во Франции десять месяцев, а я по-прежнему попадала впросак. Помню, кто-то сказал мне, что анализ культурных различий – гораздо более болезненный процесс, чем психоанализ. Тогда я не поняла, о чем идет речь. Но сейчас, кажется, до меня дошло. Когда живешь в чужой стране, приходится очень часто одергивать себя. Любое взаимодействие с окружающими таит возможность недопонимания, ошибок, нечаянных обид, ощущения, что ты здесь лишний. Если честно, все это уже действовало мне на нервы.
К сожалению, я вынуждена была признать, что мне тяжело жить во Франции и каждый день иметь дело с культурными коллизиями, в которых у меня нет шанса выиграть. Я устала быть другой, быть иностранкой. Я не очень хорошо говорила и писала по-французски, у меня не было дипломов, которые признают во Франции. Со временем я поняла, что здесь мне никогда не удастся найти работу по своей специальности. Да и Филиппу тоже – ведь он учился в Англии, и его «иностранный» диплом котировался невысоко. Как же мы будем зарабатывать, если останемся здесь?
Я начала задумываться о будущем. Мне было очень одиноко. Друзья Филиппа жили далеко. За исключением Сандрин и Эрика, с которыми мы очень подружились, у меня не было ни одного близкого друга. Вряд ли со временем что-то изменится. В деревне никто не говорит по-английски. Я стала намного лучше понимать французский, но до сих пор не чувствовала себя уверенно. Не могла полностью оценить французский юмор. Мои ссылки на культурные реалии – даже на шоу Опры – вызывали непонимание. Я слишком отличалась от французов, чтобы иметь здесь близких друзей (по крайней мере в ближайшее время).
Разумеется, многие были добры ко мне. Местный пекарь, например, негласно причислил меня к «своим», подарив на 150-летие его булочной вышитую рукавичку (он протянул мне ее с улыбкой, когда туристы, которым ничего не досталось, вышли за порог). Иногда нас приглашали в гости, Софи часто звали на дни рождения. Я свободно общалась с местными на рынке.
Но постепенно начала понимать: сколько бы мы ни прожили во Франции, мне никогда не стать здесь по-настоящему «своей», я никогда не буду француженкой. А Франция не станет моим домом. Я знала, какой статус меня ждет: единственной эмигрантки в деревне, единственной, кто не говорит по-французски. А эмигрантов во Франции не слишком-то жалуют.
Но в чем же я провинилась? Я всегда считала себя терпимым человеком, непредвзято относилась к другим культурам. Но чем лучше я узнавала французов, тем глубже чувствовала пропасть между нами. Я видела разительные отличия в личностных сферах –
А еще я очень скучала по дому. По тем отношениям, которые недооценивала, пока мы не уехали, – по друзьям, семье. Вспоминала, как легко было разговориться с незнакомым человеком. Мне хотелось возить коляску не по брусчатке, не протискиваясь по переулочкам, проложенным до того, как придумали тротуары. Я скучала даже по любимым сериалам. Мне снились привычные с детства блюда, бейглы из «резинового» хлеба с мягким сыром и лососем, которых не было во Франции. Окончательно же меня добило то, что у нас кончился кленовый сироп.
И тогда я наконец призналась себе, что мечтаю вернуться в Ванкувер. Наш переезд во Францию оказался интересным, но, увы, неудачным экспериментом – по крайней мере для меня. Был конец июня, и я готова была ехать домой. Однако возникла проблема: никто не разделял моего желания. Девочки уже перестали считать Ванкувер своим домом и вполне освоились во Франции. У них появились хорошие друзья. Они так бегло говорили по-французски, что со стороны никто бы не сказал, что они наполовину канадки. У каждой даже был непременный для французских детей «amoureux» (переводится как «возлюбленный», но применительно к детям означает просто «друг» или «подружка»). Поначалу меня шокировало, что французы поощряют эти отношения – платоническую детскую игру во взрослую любовь. Часто можно было услышать, как они спрашивают: «C’est qui ton amoureux?» («Кто твой возлюбленный?»), слегка подразнивая детей. Но постепенно я привыкла – как привыкла ко многим вещам. Теперь, придя в детский сад я уже не удивлялась, глядя, как малыш Хуго обнимает Клер или Пьер стоит на коленях перед Софи и целует ей ноги, а та хохочет.
Но этих невидимых уз, которые начали связывать моих детей с Францией, не было у меня. Мне хотелось домой. Нет, я уже решила, что мы едем домой! Проблема была в том, что Филипп, который изначально противился нашему переезду, осознал, как недоставало ему родного языка, друзей, родителей. Начал даже поговаривать о том, чтобы купить дом в деревне. Мы поменялись ролями.
Однажды вечером я решилась заговорить на эту тему. Девочек уложили рано – Джо пришел побыть с ними. Мы с Филиппом спустились к морю. Ветер утих, как обычно перед заходом солнца. Был отлив, белый гладкий песчаный берег простирался почти на милю.
– Я хочу домой. В смысле, в Ванкувер, – сказала я, и сама удивилась: эти слова застряли у меня комом в горле. Я почувствовала себя виноватой, и это мягко сказано. Меня охватывала паника, стоило мне подумать, как отреагируют на это родственники Филиппа и наши девочки.
– Я знаю, – ответил он, глядя на песок. Остановился, поднял и положил в карман ракушку. В коллекции Софи их был уже миллион.
– Прости, – я начала извиняться, но осеклась. В кои-то веки не могла найти подходящих слов.
Филипп повернулся и пошел к дому. Я за ним.
– Пойдем к воде, – предложила я.
– Нет, – ответил он, не останавливаясь. – Ты знала, что я не хотел переезжать, и знаешь, что теперь не смогу быть счастлив в Ванкувере.
Мне стало нехорошо. Я бежала за ним.
– Мы же договорились, что едем сюда всего на год, – бормотала я ему в спину.
– Девочкам здесь нравится, – твердил он, – нельзя вот так ставить на них эксперименты! Таскать туда-сюда по каждому твоему капризу.