Французский детектив
Шрифт:
— Что вы имеете в виду, мэтр Дельо? — спросил председатель.
— Только то, господин председатель, что Жак Вотье не совершал преступления, в котором его обвиняют.
В зале на короткое время возникло замешательство, раздались протестующие возгласы.
— В самом деле? — воскликнул мэтр Вуарен. — А как вы объясните, дорогой коллега, отпечатки пальцев и признания обвиняемого?
— Боже, эти отпечатки действительно Жака Вотье, но… здесь я тоже прошу суд отнестись к этому факту со всей внимательностью. Мне кажется, что следствие не велось с той тщательностью, которой требовало бы подобное странное преступление. Это мы тоже беремся доказать в нужный момент. Что касается признаний, то сама их многократность и готовность, с которой они делались с самого момента совершения преступления, заставляют задуматься Несмотря ни на что, мы не теряем надежды заставить
— Вы подразумеваете, — спросил председатель, — что обвиняемый в течение полугода на допросах говорил неправду?
— Он лгал, господин председатель… Мой клиент лгал должностным лицам на теплоходе, полицейским инспекторам, врачам, следователям, собственной своей жене, мне, взявшемуся его защищать против его воли. Жак Вотье лгал всем!
— Но с какой целью? — спросил генеральный адвокат.
— О, господин генеральный адвокат, именно здесь и скрыта загадка всего процесса, — ответил Виктор Дельо. — Как только мы достоверно выясним, почему мой клиент обвиняет себя в убийстве, которого он не совершал, и тем самым хочет спасти жизнь ему одному известному истинному убийце, — это уже дал понять мсье Роделек в своих замечательных показаниях, — нам нетрудно будет этого убийцу найти.
— Прокуратура, — иронически заметил генеральный адвокат Бертье, — имеет все основания опасаться, что этот «истинный» убийца никогда не будет обнаружен только потому, что он не существует в природе. Есть только один преступник, господа присяжные, не плод химерического воображения, а живой, реальный. Он перед вами, господа присяжные, — это Жак Вотье.
— Защита возражает против того, чтобы прокуратура квалифицировала моего клиента, используя оскорбительные термины, до вынесения обвинительного приговора, — резко произнес Виктор Дельо.
— Ни прокуратура, ни господа присяжные, — в том же тоне ответил генеральный адвокат Бертье, — не поддадутся безответственным заявлениям со стороны защиты. Нелишне будет напомнить здесь, что суд вершится только на основании фактов. Если защита и дальше пойдет по этому же пути, мы вправе будем попросить ее назвать нам этого пресловутого неизвестного преступника и первыми потребуем безусловного оправдания Жака Вотье. Мы так же, как и защита, хотим справедливости, и наша роль заключается в том, чтобы восторжествовало Право. Но мы также хорошо знаем, что в этом тяжком деле есть только один преступник.
— Инцидент исчерпан, — прервал председатель и обратился к ожидавшему у барьера доктору Дерво: — У вас есть еще какие-нибудь заявления?
— Да, господин председатель… Боюсь, что суд может неправильно истолковать слова, которые только что неосторожно у меня вырвались и вызвали эту дискуссию. Я высказал только предположение, которое могло бы объяснить мотивы преступления, но само это предположение никогда полностью не удовлетворяло меня, потому что мне, проработавшему двенадцать лет в Санаке, лучше, чем кому бы то ни было, известен образ мыслей Жака Вотье. Несмотря на все улики против него, он не мог убить, потому что моральные принципы, привитые ему Ивоном Роделеком, таковы, что человек, которому выпало счастье обладать ими, может посвятить себя только добру. Жак Вотье отправился в Америку с целью познакомить с успехами в области воспитания обездоленных судьбой людей. Невозможно представить, чтобы человек, уехавший с такой благородной миссией, вернулся с руками, обагренными кровью.
— Суд благодарит вас, доктор Дерво. Можете быть свободны.
Закончившиеся показания заставили Даниель задуматься об одной деликатной проблеме. Мысль эта еще не приходила ей в голову — о физических взаимоотношениях между слепоглухонемым и женщиной, которая согласилась выйти за него замуж. Даниель сначала содрогнулась при мысли, что женщина, молодая и прекрасная, какой, по описаниям многих свидетелей, должна быть Соланж, может отдаться ласкам такого зверя… Однако некоторые высказывания Ивона Роделека и доктора Дерво — людей, лучше всего знавших Жака Вотье, — заставили ее теперь задуматься. В безграничной любви слепоглухонемого к Соланж сомневаться не приходилось. В сущности, этой Соланж Дюваль в некотором смысле повезло с такой любовью. Многим ли женщинам удается до такой степени покорить себе сильного мужчину? В конце концов Даниель пришла к мысли, что эта Соланж совсем не была столь уж несчастной со своим «зверем», как это могло показаться обычным смертным. Чем больше девушка наблюдала за Вотье, тем чаще ей казалось, что ощущения от объятий этого колосса должны быть необыкновенными. Да и кроме того, этот Вотье был человеком большого ума. Сердце его было способно к чувству — все присутствующие могли убедиться в этом. Но даже если предположить, что он был только зверем, для любви, может быть, это не так уж и плохо. В сущности, как многие женщины и девушки, с любопытством следившие за ходом процесса, Даниель, не отдавая себе в том отчета и почти против своей воли, растрогалась. Ей не терпелось увидеть наконец эту Соланж Дюваль, о которой некоторые свидетели говорили в восторженных выражениях, хотя большинство отзывалось о ней плохо. Во всяком случае, женщина, возбуждающая к себе столь различное отношение, не может быть существом заурядным.
Вышедший к барьеру новый свидетель был, как и Ивон Роделек, в черной сутане с голубыми брыжами. Но в отличие от рослого Ивона Роделека привратник института в Санаке брат Доминик Тирмон был толст и коротконог. Его добродушное лицо лучилось вечной веселостью.
— Мсье Тирмон, можете ли вы рассказать суду все, что знаете и думаете о Жаке Вотье?
— Такой милый ребенок! — воскликнул брат Доминик. — Я о нем думаю только хорошо, как и обо всех наших учениках. Они очень славные!
— Вы занимались Жаком Вотье в то время, когда он находился в институте в Санаке?
— Скорее, эту задачу взвалил на себя наш директор… но мне часто случалось «поболтать» с этим милым ребенком с помощью дактилологического алфавита. И меня, так же как и других преподавателей нашего института, поражал его ум. Думаю, что он привязался ко мне с того дня, как я сшил новое платье для его куклы Фланелли, которую он принес ко мне в швейцарскую. Наверно, это было спустя год после его прибытия. Хорошо помню наш разговор в тот день. Чтобы подтрунить над ним, я сказал: «Платье и волосы Фланелли уже вышли из моды — они слишком длинные». — «Какого цвета будет новое платье Фланелли?» — спросил меня тотчас Жак. Меня так удивил этот вопрос слепого ребенка о «цвете», что я какое-то время колебался, прежде чем ответил: «Красного. А как ты себе представляешь красный цвет?» — «Это, должно быть, теплый цвет», — ответил он. «Ты прав, Жак. Мсье Роделек тебе уже говорил о солнечном спектре?» — «Да, он мне уже объяснял, что такое радуга». Самое замечательное, что в ответе этого милого ребенка не было и следа бахвальства. Он составил себе представление о цвете по аналогии со вкусом и запахом. Например, различие между запахом апельсина и груши, абрикоса и персика давало ему представление о различии между черным и белым или зеленым и красным. Методом дедукции он приходил к заключению о существовании тонов и оттенков. Думая о предмете, он инстинктивно окрашивал его в какой-нибудь цвет радужного спектра.
— Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? — спросил Виктор Дельо.
— Нет. На этот недостаток я сразу обратил внимание. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравится, — сказал он. — Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Сознание Жака выработало свою индивидуальную палитру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный — с силой и необузданностью, белый — с искренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?
— Все эти соображения относительно чувства цвета у обвиняемого, несомненно, интересны, — заявил генеральный адвокат Бертье, — но, по нашему мнению, они не относятся к делу.
— Нет, господин генеральный адвокат, — ответил Виктор Дельо. — Мы дали высказаться мсье Тирмону о восприятии цвета обвиняемым исключительно потому, что цвет, как бы неправдоподобно это ни выглядело, сыграл решающую роль в убийстве, которое до сих пор несправедливо приписывается Вотье.
— Мэтр Дельо, — воскликнул генеральный адвокат Бертье, — решительно закидал нас сюрпризами! Если бы я не опасался показаться непочтительным по отношению к тому месту, где мы находимся, то сказал бы, имея в виду загадочные фразы защитника, что все у нас происходит как в детективном романе.