Французский детектив
Шрифт:
Сначала поговорим о свидетелях обвинения. Я умышленно не буду особо распространяться о показаниях стюарда Анри Тераля, комиссара Бертена, капитана Шардо, доктора Ланглуа, инспектора Мервеля и профессора Дельмо. У меня есть все основания думать, что эти первые шестеро свидетелей только объективно рассказали об обстоятельствах, при которых на борту «Грасса» было обнаружено преступление, и об аресте и предварительных допросах предполагаемого преступника. Позже, когда речь пойдет о характере самого преступления, я вернусь к некоторым деталям в этих показаниях, оставшимся, на мой взгляд, недостаточно проясненными. Сейчас же мне кажется уместным начать с показаний седьмого свидетеля — сенатора Томаса Белла.
Томас Белл нарисовал нам очень лестный и — признаем это — трогательный портрет своего сына Джона. Любой отец, если только он не лишен человеческих чувств, будет защищать
Именно в эту пору он познакомился с соблазнительным созданием, Филис Брук. Ее официальная профессия — платная партнерша для танцев в одном из высокоразрядных дансингов на Пятой авеню — служила прикрытием для неофициальной, менее достойной, на которую полиция часто закрывает глаза, но мораль осуждает. Среди бесчисленных друзей, которых она принимала у себя дома, был и Джон Белл, быстро поддавшийся ее чарам до такой степени, что поначалу даже хотел жениться на ней. Отец, старавшийся разорвать любой ценой эту позорную для чести семьи связь, вынудил Джона отправиться на ближайшем теплоходе — им оказался «Грасс» — во Францию.
Я упомянул этот факт исключительно потому, что он может иметь важное значение в моей дальнейшей речи, а также чтобы опровергнуть ту мысль, которую мэтр, Вуарен и господин генеральный адвокат Бертье ловко заронили в сознание господ присяжных, будто бы Джон Белл отправился в путешествие «из любви к Франции». В действительности причиной для этой поездки, решение о которой было принято в последнюю минуту, стала банальная история, связанная с женщиной. Разве господин сенатор Белл не повторил здесь фразу, произнесенную его сыном перед отплытием, которая дает законченное представление о ситуации: «Я очень хорошо понял, папа, почему ты поторопил меня с отъездом. Ты был прав: эта девушка не для меня…»
Следовательно, как я уже дал понять, это совсем не то преступление, которое могло бы дать повод великой союзной нации требовать отмщения из чувства патриотизма. Соединенные Штаты доказали, что у них достаточно здравого смысла, чтобы не рассматривать частный случай как межгосударственную проблему. Разумеется, и я не устану это повторять, господину сенатору Беллу простительно выступать во французском суде присяжных в роли отца-заступника, но, как я полагаю и как это подтвердят впоследствии факты, большая сдержанность была бы для него предпочтительнее. Желающий доказать слишком много обычно ничего не доказывает. Дополнив таким образом показания этого важного свидетеля, перейдем к следующему — родной сестре обвиняемого Режине Добрей.
Мадам Добрей явилась свидетельствовать против брата с таким напором, который не мог не удивить присутствующих. Но ничего нового из ее показаний мы не узнали, разве что убедились в одном: если в сердце Жака для сестры не нашлось места, то и сестра платит ему тем же. Она его не любит, даже ненавидит. Я попытался выяснить причину этой ненависти, которая проходит через все ее показания. Мадам Добрей напрасно прикрывалась здесь своими так называемыми «религиозными принципами», не позволившими ей развестись с Жоржем Добреем, с которым она живет раздельно четырнадцать лет. Действительная причина гораздо более прозаическая: Режина Добрей не развелась с Жоржем Добреем просто потому, что муж продолжает выплачивать ей солидное содержание, которое и позволяет мадам Добрей так элегантно одеваться — уважаемая публика имела возможность это отметить. Если бы у Режины Добрей в самом деле были серьезные религиозные убеждения, то любовь к ближнему выразилась бы и в любви к брату. Словом, я повторяю: она его ненавидит. Эта ненависть, впрочем, есть закономерное продолжение двух других чувств, глубоко укорененных в душе свидетельницы, — корыстолюбия и гордости. Корысть дала о себе знать, когда Добрей по совету родителей, боявшихся дурной наследственности, решил развестись с женой. Гордость же сквозит в той уничтожающей оценке, которую она не постеснялась дать книге своего брата, где в одном из персонажей узнала себя. И в особенности — в ее отношении к нежной и доброй Соланж. Невестка — дочь служанки! Этого она ей никогда не простит. Впрочем, я убежден, господа присяжные, что на ваше решение едва ли повлияют ее показания. Перехожу к следующему свидетелю.
Выступление мсье Жоржа Добрея нам показалось не лишенным человеческого достоинства. Мы благодарны ему за то, что он неоднократно протестовал против того, что несчастного ребенка изолировали от внешнего мира. Но мы не можем простить свидетелю того, что раздельное проживание с женой он объяснил исключительно страхом иметь ребенка, похожего на своего юного шурина. Жорж Добрей, известный в Париже биржевой маклер, просто боялся потерять престиж из-за тройного недуга Жака. Вызывает удивление, что у этого не слишком отважного человека явилась потребность выступить в хоре вместе с другими и хоть немного добавить к обвинениям по адресу шурина, о чем свидетельствует его заявление об «очень выраженном отвращении, которое внушали Жаку члены семьи».
Теперь мы подошли к теще подсудимого — Мелани Дюваль. Эта добрая женщина поведала нам, что «когда Жак был маленьким, он не был плохим ребенком». Следовательно, можно заключить, что в ту пору служанка семьи Вотье жалела слепоглухонемого мальчика. Но эти чувства резко переменились, когда встал вопрос о браке Соланж с Жаком. Несмотря на свое скромное происхождение — а может быть, именно вследствие этого, — Мелани считала, что ее дочь могла бы выйти замуж за какого-нибудь нормального и богатого парня вместо того, чтобы связывать свою судьбу с убогим, у которого не было ни гроша. Это возмущало здравый смысл Мелани, женщины из народа, которая всю жизнь тяжело работала, чтобы сделать из своей дочери даму. И к тому же главный упрек, даже позор, — я цитирую собственные слова свидетельницы — «думать, что такая красивая девушка могла связать жизнь с человеком, который ее никогда не видел и никогда не сможет увидеть».
С этого времени более упорного врага, чем Мелани, у Жака не будет. Той Мелани, которая явилась сюда, чтобы прокричать со всей злобой, копившейся у нее годами: «Вы думаете, Соланж весело быть женой убийцы!» Ибо у Мелани, которая, впрочем, ничего не знает о преступлении, нет никаких сомнений — ее зять, безусловно, убийца. Она желает даже, чтобы ее зять как можно скорее был осужден к высшей мере наказания и ее дочь, став свободной, могла бы начать новую жизнь.
Вспомните, господа присяжные, что ненависть ограниченного ума — беспощадна. И естественно, эту ненависть Мелани перенесла на Ивона Роделека, прекрасного воспитателя, на которого она навешивает все мыслимые грехи только за то, что он «подстрекал» ее дочь к браку. Старая служанка не останавливается перед утверждением, что «этот мсье Роделек загипнотизировал ее дочь», не останавливается она и перед бессмысленными суждениями обо всем братстве Святого Гавриила.
Причины, заставившие Мелани Дюваль свидетельствовать против зятя, — малодостойны и лишены юридического основания. Суд уже оценил их должным образом.
Последним свидетелем со стороны обвинения был Жан Дони. Здесь мы сталкиваемся с позицией иного рода, но — увы! — не менее тягостной, чем в предыдущих случаях. Показания этого так называемого товарища юных лет самые хитроумные, и в них кроется более всего ненависти. Мсье Дони удалось даже, господа присяжные, заронить серьезные сомнения в ваши души в связи с его своеобразной версией пожара в садовом домике. Этому пожару, похоже, придали куда более серьезное значение, чем он того заслуживает. В действительности же событие, которое могло иметь драматический исход, было всего лишь проявлением ревности Жана Дони по отношению к Жаку Вотье.