Французский дворянин
Шрифт:
Это, казалось, заставило его опомниться: не дав мне ответить, он повернулся и в один миг исчез во мраке ночи.
Я стоял, повторяя эти слова, и не мог объяснить себе ни их, ни его злобы. В конце концов я мог придти только к одному заключению: зная мою бедность и двусмысленное положение относительно девушки, он просто хотел оскорбить меня. Правда, такой поступок, казалось, был недостоин человека, о котором я был сначала такого высокого мнения. Но, подумав спокойно, я увидал, что в его словах было много юношеского хвастовства. И, грустно улыбнувшись, решил пока не думать больше об этом, а твердо держаться пути, который считал верным. Я уже собирался войти в дом, как вдруг меня остановил Мэньян, сказав, что там от чумы умерло пятеро; в живых остался только тот, которого мы видели, да и он захворал было, но выздоровел. Эта новость навела такой ужас на моих товарищей, что они отошли от дома на значительное расстояние и разложили там костер, вокруг которого провели ночь. Фаншетта расположилась, в конюшне и натаскала в сарай сена для Ажана и для меня.
Я одобрил ее заботы и после ужина, состоявшего из супа и черного хлеба, велел разбудить меня за два часа до восхода солнца. Затем, слишком утомленный, чтобы еще раздумывать, я лег и крепко проспал до рассвета.
Проснувшись, я прежде всего позаботился, чтобы люди поели: сражаться натощак нелегко. Я обошел всех и увидал, что все были вооружены; те, у кого были пистолеты, зарядили их и держали наготове. Франсуа не появлялся, пока я не окончил своего смотра, затем вышел с бледным, мрачным лицом. Я не обратил на него внимания, и чуть только забрезжил свет мы двинулись в путь. Проводником нашим был тот же крестьянин: следить за ним я поручил Мэньяну, а сам с Ажаном поехал сзади. Солнце уже встало и согрело наши окоченелые члены. Вскоре мы выбрались из лощины и могли двигаться немного скорее густым дубовым лесом. Около мили мы ехали наугад: густо растущие деревья мешали нам различать направление. Наконец мы очутились на склоне холма, спускающегося в долину, окаймленную с нашей стороны густым лесом, а на противоположном конце обширными зелеными пастбищами. Посреди них возвышался холм, а вокруг него тянулась каменная стена серого цвета, которую издали трудно было отличить от скалы, служившей ей подножием.
– Смотрите! – воскликнул проводник. – Вот замок!
Приказав людям слезть с коней, чтобы неприятель как можно дольше не замечал нас, я стал внимательно осматривать местность. Прежде всего я порадовался, что не решился на ночное нападение, которое неизбежно окончилось бы неудачей и большим уроном и, во всяком случае, открыло бы неприятелю наше присутствие. Замок, который был нам едва виден, представлял собой узкое, длинное здание – собственно две башни, соединенные стенками. Ближайшая башня, где был вход, не имела крыши и казалась более разрушенной, чем внутренняя, у которой оба этажа были совершенно целы. Несмотря на этот недостаток, место было так неприступно, что чем более я смотрел, тем более беспокойство овладевало мною. Взглянув на Мэньяна, я убедился, что и его опытность не подвела. Что же касается Ажана, то, обернувшись к нему, я ясно увидел, что он до этой минуты не сознавал, что нас ожидало: он считал нашу погоню простой охотой. Это было очевидно по его смущенному, бледному лицу, когда он смотрел на высокие, серые стены.
– Черт возьми! – пробормотал Мэньян. – Дайте мне десяток молодцов – и я удержался бы там против сотни.
– Постойте, не одна дорога ведет в Рим, – заметил я спокойно, хотя в душе я далеко не был так уверен. – Слезайте с лошадей и подойдемте ближе.
Мы начали молча спускаться, и так как на время потеряли замок из виду, то могли идти с меньшими предосторожностями. Мы дошли без приключений до опушки леса, которая отделялась от развалин небольшой поляной, и вдруг наткнулись на старуху, которая так была занята вязаньем хвороста, что не заметила нас, пока Мэньян не положил ей руку на плечо. Она вскрикнула и, вырвавшись с проворством, поразительным для ее лет, побежала к старику, лежавшему под деревом на расстоянии ружейного выстрела от нас. Схватив топор, она стала перед ним в оборонительное положение, что показалось трогательным некоторым из нас, остальные же принялись издеваться и дразнить Мэньяна, что наконец-то он нашел себе пару. Я велел Мэньяну оставить старуху, а сам подошел к старику, который лежал на куче листьев и, казалось, был не в состоянии подняться. Умоляя меня не трогать его жены, он приказывал ей бросить топор; но она не соглашалась до тех пор, пока я не уверил ее, что мы не причиним никакого вреда ни ей, ни ему.
– Мы только желали бы знать, – сказал я медленно, чтобы он мог понять меня лучше, чем я понимал их говор, – правда ли, что в старом замке двенадцать всадников, или нет?
Старик велел замолчать своей жене, которая все болтала и косилась на нас, и отвечал утвердительно, прибавив дрожащим голосом, что разбойники прибили его, отняли у него завтрак и, когда он хотел сопротивляться, бросили его, сломав ему ногу.
– Так как же ты добрался сюда?
– Она принесла меня на спине, – отвечал он слабым голосом.
Конечно, и в моей свите были люди, способные на то же; но, слыша этот простой рассказ, они пришли в негодование, а самый грубый из всех принес даже кусок черного хлеба и дал его женщине, которую при других обстоятельствах сам не постеснялся бы ограбить. Мэньян, который знал все военные передряги, осмотрел старику ногу и наложил повязку, а я принялся расспрашивать женщину:
– Они еще там? Я видел их лошадей, привязанных у стен.
– Да, Господи, накажи их! – отвечала она, дрожа всем телом.
– Скажи же мне, моя милая, сколько дорог ведет в замок?
– Только одна.
– Через ближнюю башню?
Она кивнула утвердительно. Видя, что она понимает меня, я задал ей еще несколько вопросов. И мне удалось узнать, что вход в замок был только один, через переднюю башню, и его загораживала временная, расшатанная калитка; от этой башни, бывшей просто остовом здания, узкий проход без дверей вел во двор, по ту сторону которого возвышалась двухэтажная жилая башня.
– Не знаешь ли ты, думают они тут остаться?
– О, да! Они приказали мне принести им хворосту, чтобы развести огонь сегодня утром; тогда они вернули бы мне часть моего завтрака, – ответила старуха и, в припадке злобы, сжав кулаки, повернулась к замку, выкрикивая дрожащим голосом дикие проклятия.
Я обдумывал ее слова. Мне очень не нравился этот узкий проход, через который мы должны были пробраться, прежде чем предпринять что-либо.
Калитка тоже беспокоила меня: она могла быть крепка, а у нас не было осадного орудия. Уведя лошадей, мы могли бы лишить Брюля возможности отступить, но он мог бежать ночью. Во всяком случае наши усилия только ухудшили бы положение женщин, еще более озлобив Брюля. Нам надо было придумать другой образ действий. Между тем солнце стояло уже высоко. Мы были почти на краю леса и, продвигаясь между деревьев, могли видеть лошадей, мирно пасущихся на откосе холма; я даже проследил тропинку, которая шла, извиваясь, наверх, к калитке. Никого не было видно: вероятно, все спали, устав от перехода. Так ничего не выходило. Но когда я повернулся, чтобы посоветоваться с Мэньяном, мне бросилась в глаза вязанка хвороста: у меня блеснула мысль об одной старой, но вечно новой военной хитрости, которая нередко удавалась. Раздумывать было некогда. Мои слуги уже начали выдвигаться из любопытства; каждую минуту любая из наших лошадей, чуя коней неприятеля, могла заржать и поднять тревогу. Позвав Ажана и Мэньяна, я рассказал им свой план, к, к моему великому удовольствию, они одобрили его. И так как тут важная роль предназначалась первому из них, то его холодность, наступившая после взрыва прошлой ночи, растаяла. Другое крупное поручение предоставлялось старухе, но Мэньян, после небольшого спора убедил меня, что она не годилась для этого: лучше было заменить ее Фаншеттой. Позвав ее, мы убедились, что она вполне оправдала мнение, сложившееся у нас о ее смелости. В несколько минут сборы были окончены. Я надел лохмотья старого угольщика, Фаншетта – платье старухи, а Ажан, поколебавшись немного, облачился в куртку и панталоны проводника.
Когда все было готово, я сдал отряд на попечение Мэньяна, поручив ему в случае несчастья с нами употребить всё усилия, чтобы спасти мадемуазель и ни в каком случае не покидать ее. Будучи уверены, что он сдержит свое обещание, мы взвалили себе на плечи по вязанке хвороста и смело вышли из-под деревьев. Фаншетта и я шли впереди, шатаясь под тяжестью ноши; Ажан следовал на некотором расстоянии. Я приказал Мэньяну броситься к калитке, как только он увидит, что Ажан бежит. Полная тишина долины, чистый воздух, отсутствие всяких признаков жизни в замке как бы спящей красавицы, наконец, наши ожидания и возбуждение – все это производило какое-то особенное впечатление, какого я никогда не испытывал. Было около десяти, и под палящими лучами солнца, нам с нашей ношей подыматься было чрезвычайно трудно. Мы скользили по короткой, молодой еще траве, да и не хотели торопиться, не зная, какие глаза следят за нами. А пройдя с полдороги, мы не решались сбросить с себя хворост, чтобы не выдать наших фигур.
Шагов за сто от калитки по-прежнему запертой наглухо, мы остановились передохнуть; а я, стараясь удержать вязанку на голове, обернулся посмотреть, все ли в порядке. Ажан, упорно остававшийся на некотором расстоянии позади нас, выбрал это же самое время для отдыха и преспокойно уселся на свою вязанку, вытирая лицо рукавом куртки. В чаще леса, где оставались люди с Мэньяном, я не заметил ничего, что могло бы выдать нас. Успокоившись на этот счет, я обратился к Фаншетте, которая обливалась потом в изнеможении, и сказал ей несколько слов одобрения. Затем мы снова пустились в путь. Усталость от непривычки таскать такую тяжесть только помогала нам притворяться дряхлыми. Та же тишина встретила нас, когда мы подошли ближе: она даже немного смутила меня. Хоть бы заблеяла овца! Но нет: ни блеянья, ни звука человеческого! Наконец, шаг за шагом, мы добрались до ветхой калитки, еле державшейся на заржавленных петлях. Боясь говорить, чтобы голос не выдал меня, я постучал, а сам думал: что, если вся наша хитрость раскроется с самого начала и выстрел будет нам ответом? Но ничего подобного не случилось. Звук удара пронесся по всему зданию и замер: снова воцарилась тишина. Мы снова постучали. Но прошло добрых две минуты, пока наконец послышался ворчливый голос, точно спросонья, и раздались медленные, тяжелые шаги. Вероятно, пришедший наблюдал за нами сквозь отверстие: он приостановился на минуту. Я замер от страха и ожидания. Но незнакомец с ругательством отворил калитку и велел нам входить поскорей.