Французский сонет XVI-XIX веков

Коллектив авторов

Отшельницам не тесно жить по кельям; В пещерах жизнь пустыннику легка; Весь день поэт не сходит с чердака; Работница поет за рукодельем; Ткач любит стан свой; в Форнер-Фельс к ущельям Пчела с полей летит издалека, Чтоб утонуть там в чашечке цветка; И узники живут в тюрьме с весельем. Вот почему так любо мне замкнуть, В час отдыха, мысль вольную поэта В размере трудном тесного сонета. Я рад, когда он в сердце чье-нибудь. Узнавшее излишней воли бремя, Прольет отраду, как и мне, на время. Перевод Д. Мина

Труд, обернувшийся

счастьем, оковы, ставшие свободой, преодоленная тяжесть, дающая легкость, — словом, волшебное преображение слова в сонете, происходящее на наших глазах.

Луиза Лабе (1524–1566)

«Я, умирая, вновь и вновь живу…»

Я, умирая, вновь и вновь живу, Я, чувства обнажая, чувства прячу, Под знойным солнцем мерзну и в придачу Сплю и не сплю во сне и наяву. Позор уподобляю торжеству, Смеюсь от горя, от восторга плачу, Я в неудачах нахожу удачу, Ищу на ветке высохшей листву. Любовь меня навек лишила воли: Растет ежеминутно боль моя, Но миг — и вновь не чувствую я боли. Когда же думаю о лучшей доле, К знакомым бедам возвращаюсь я, И снова от страданий нет житья.

Теодор Агриппа д’Обинье (1552–1630)

«Я посадил в Тальси два черенка, две ивы…»

Я посадил в Тальси два черенка, две ивы, Над ними Времени не властен острый серп, От непреклонных прях им не грозит ущерб, Покуда саженцы в моем сонете живы. Я вензель вырезал на них неприхотливый, Две буквы на коре — союза прочный герб, Чтоб дружба двух имен окрепла с ростом верб, Чтоб накрепко сплелись взаимные извивы. Цветите, вольные деревья — вам одним Я вверил знак любви, несчастьями гоним, Мольбы моей к лесным подругам не отбросьте: «Дриады милые, вас до конца времен Я позаботиться прошу о бурном росте Не только бед моих, но и святых имен!»

Жан де Спонд (1557–1595)

«Нам всем когда-нибудь придется умереть…»

Нам всем когда-нибудь придется умереть. Судьба в урочный час затопчет в дерн зеленый Не признававший смерть сосуд одушевленный, Дабы пред вечностью он не кичился впредь. Живому факелу придется отгореть, Застынет ярый воск, иссякнет дух смоленый, Беспечную волну проглотит вал соленый, Палитре красочной придется посереть. На небе молнии я вижу не впервые, И раньше слышал я раскаты громовые, Я помню, как в горах, чернея, тает снег. На льва рычащего, я знаю, кнут найдется. Живи и радуйся, но помни, человек, Что умереть тебе когда-нибудь придется.

Франсуа Мейнар (1582–1646)

«Прощай, Париж, прощай, теперь уже навек!..»

Прощай, Париж, прощай, теперь уже навек! На этих стогнах я устал кадить Фортуне. Спешу назад к лесам, где счастлив человек, Где силы свежие не прозябают втуне. Богатства умножать, поверь, не мой удел, Не жаждой золота прославлен род мой древний: То, чем владею я, чем прадед мой владел, Ничтожно при дворе, но велико в деревне. С тех пор как понял я, что правда не в чести, Что доблесть в этот век издряхший не спасти, Я в одиночестве нашел покой душевный. Высокий, вольный дух попробуй приневоль!  Избавлен наконец от службы каждодневной, Я сам себе слуга и сам себе король!

Марк-Антуан Жирар де Сент-Аман (1594–1661)

«Я меланхолией и ленью сокрушен…»

Я меланхолией и ленью сокрушен, Я ползимы проспал, теперь просплю до лета, Как заяц без костей на ложе из паштета, Уныл, как Дон Кихот, как Дон Кихот, смешон. Войной в Италии я не растормошен, Казна и титулы не вдохновят поэта, В стихах моих одно бездействие воспето, Мой дух расслабленный в них живости лишен. В постели целый день валяться мне не в тягость, Известно, что во сне на нас нисходит благость: Солидное успел я отрастить брюшко. Спросонья тру глаза, противна мне работа. Любезный Бодуан, ты думаешь легко Взять и сложить сонет? Решиться — вот забота!

Жан-Батист де Грекур (1684–1743)

«Отчаясь летнюю осилить духоту…»

Отчаясь летнюю осилить духоту, Климена в рощице спала почти нагая, Воздержный самый нрав такую красоту Не смог бы миновать, стыдом пренебрегая. От юбки поднятой скользил по животу Мой взор туда, где цель темнела дорогая. Я эту тайную ложбинку свято чту, Она манит меня, как ни одна другая. Так загорелся я, так очарован был, Что робость прежнюю и скромность позабыл: Над спящей наклонясь, ее лобзал я страстно. Проснулась и, смеясь, пролепетала мне: «Я мудрости людской не верила напрасно, Все лучшее и впрямь приходит к нам во сне!»

Жозефен Сулари (наст. имя Жозеф-Мари) (1815–1891)

Великое горе

Он с кладбища пришел, похоронив жену, В кабак влечет его неведомая сила. Известно, что в беде мы тянемся к вину, А мертвых все равно не выпустит могила. Он трубку докурил, потом еще одну, Не верит в счастье он, и жизнь ему постыла. Пробормотал: «Куда деваться горюну?» — И на пустой стакан уставился уныло. В сторонке за столом друзья: «Ты мне поверь, Недолго без нее протянет он теперь, Тащила на себе весь дом раба господня!» Он ночью прибредет домой, мертвецки пьян, И, может быть, всплакнет, тоскою обуян, Что некого ему поколотить сегодня.

Шарль Бодлер (1821–1867)

Коты

И старый книгочей, и сладострастник старый Из гордости не прочь обзавестись котом. В уюте и тепле весь день они потом, Хозяин и жилец, сидят вальяжной парой. Любовь с премудростью в попутчицы избрав, Коты в безмолвную уводят нас гробницу, Их в погребальную запряг бы колесницу Плутон, когда бы мог смирить их гордый нрав. В их позах вкрадчивых есть благородство линий, Как сфинксы, спят они в неузнанной пустыне, Уйдя в былые сны, и нет их снов мудрей. От баснословных искр их плодовиты чресла, В мерцающих зрачках мистических зверей Потустороннее таинственно воскресло.

Разбитый колокол

Под колокольный звон туманной ночью зимней, Когда за окнами не разглядеть ни зги, Очаг для призраков былых гостеприимней, И сладко слушать их тоскливые шаги. Ты счастлив, колокол, ты стар, но в глотке медной Есть мощь, способная встревожить высоту, Твой голос набожный гудит, как зов победный, Как окрик часовых на боевом посту. А я не населю стихами зимний холод, Есть трещина во мне, и голос мой расколот, Пытаюсь петь, кричу, молчу в конце концов. Так раненый солдат под грудой мертвецов Хрипит, пытаясь встать и выбраться наружу, И мертвым в липкую опять уходит лужу.