Франсия
Шрифт:
— Ах, не говорите так обо мне! — воскликнула взволнованная Франсия. — Я чувствую благодарность и симпатию! Как мне не чувствовать? Но это не причина…
— Конечно, причина. Другой для тебя быть не должно, потому что во всех своих поступках ты руководствуешься лишь сердцем!
— Мое сердце! Я отдала его вам в тот день, когда вы накормили меня, раненную и умирающую от голода, поэтому я всегда помнила о вас, и ваше лицо, запечатленное, как на портрете, стояло перед моими глазами. Когда мне сказали: «Пойди посмотри, как русские проходят маршем по предместью», — я ощутила боль и стыд, вы понимаете! Свою страну любишь, если столько выстрадано, чтобы вновь увидеть ее; но я утешалась, говоря себе: «Может, ты заметишь его в колонне русских…» О! Я сразу узнала вас и тотчас сказала Теодору: «Вот он! Еще красивее, чем прежде. Он, наверное, важная особа!» Это так взволновало меня, что я имела глупость обнаружить свое волнение в присутствии Гузмана, и он швырнул мне в лицо горячие щипцы для завивки волос.
— Ну и манеры у твоего предмета любви! Это отвратительно, моя дорогая! Я запрещаю тебе видеться с ним. Ты принадлежишь только мне, потому что любишь меня. Клянусь, что буду хорошо обходиться с тобой, и, покидая Францию, оставлю тебе состояние. Я даже могу взять тебя со мной, если ты привяжешься ко мне.
— Значит, вы не женаты?
— Я свободен и буду страстно любить тебя, моя перелетная птичка. Зная мою страну, что бы ты сказала о магазинчике в Москве?
— Разве Москву не сожгли?
— Ее отстроили заново, и она еще красивее, чем прежде.
— Я очень люблю эту страну! Мы были счастливы там, но еще сильнее я люблю мой Париж. Вы здесь не останетесь. Было бы несчастьем привязаться к вам, чтобы тут же потерять вас!
— Может, мы останемся здесь надолго, до подписания мира.
— Надолго — этого недостаточно. Когда я влюбляюсь, мне хочется думать, что это навсегда, иначе я не смогла бы любить!
— Странная девушка! Ты действительно полагаешь, что будешь вечно любить своего цирюльника?
— Я так считала, когда слушала его. Он тоже обещал сделать меня счастливой. Все обещают быть добрыми и верными.
— А он ни то, ни другое?
— Не хочу на него жаловаться, я пришла сюда не за тем.
— Но твое бедное сердце плачет против воли. Послушай, ты любишь его только из чувства долга, как любят плохого мужа, но раз он не твой муж, ты вправе оставить его.
Найдя доводы князя весьма убедительными, Франсия не стала возражать ему. Ей показалось, что он прав. Ощутив, что в ней давно зрело разочарование, Мурзакин понял: он почти убедил ее. Взяв руки девушки в свои, князь попытался снять с нее небольшую голубую шаль, затянутую на талии. Эту привычку она приобрела, став обладательницей столь дорогой французской ткани, стоившей десять франков.
— Не мните мою шаль! — простодушно воскликнула девушка. — Она у меня единственная!
— Эта шаль ужасна, — сказал Мурзакин, срывая ее. — Я подарю тебе настоящую кашемировую шаль из Индии. Какая у тебя тонкая талия! Ты невысока ростом, но прекрасно сложена, моя дорогая, совсем как твоя мать!
Ни один комплимент не польстил бы бедной девушке больше, и память о матери, к которой так ловко взывал князь, расположила ее к нему еще сильнее.
— Послушайте! — обратилась она к нему. — Помогите мне найти мать, и клянусь вам…
— Что, в чем ты клянешься мне? — спросил Мурзакин, целуя маленькие завитки черных волос на ее смуглой шее.
— Я клянусь вам, — повторила Франсия, отстраняясь… Тихий стук в дверь заставил князя сдержаться. Он пошел открывать: это был Моздар. Он поговорил с дежурным офицером; всех арестованных в этот вечер передали французской полиции. Таким образом, Теодора у русских уже не было, и его сестра могла успокоиться. — Ах! — воскликнула она, сжимая руки. — Он спасен! Вы сам Господь Бог, и я благодарю вас!
Мурзакин, переводя слова казака, присвоил себе заслугу освобождения Теодора, утаив от Франсии, что его приказ запоздал. Она поцеловала руки князя, взяла свою шаль и хотела уйти.
— Это невозможно, — возразил он и закрыл дверь перед носом Моздара, не дав ему никакого распоряжения. — Тебе нужен экипаж. Я послал за ним.
— Это будет нескоро, князь: в этом квартале в два часа ночи его не найдешь.
— Ну хорошо! Я сам провожу тебя пешком, но торопиться некуда. Поклянись мне, что ты уйдешь от своего глупого любовника.
— Нет, я не могу вам это обещать. Я никогда ни от кого не уходила сама, предпочтя другого. Я ухожу только тогда, когда меня к этому вынуждают, а с Гузманом все совсем не так.
— Гузман! — рассмеялся Мурзакин. — Его зовут Гузман?
— Разве это некрасивое имя? — смутилась Франсия.
— Гузман, «Баранья нога»! — продолжил Мурзакин, смеясь. — Здесь нам рассказывали об этом. Я знаю песенку: «Гузман не ведает преград!..»
— Ну и что? «Баранья нога» не такая уж плохая пьеса, и песня тоже очень хорошая. Не нужно так насмехаться!
— Ах! Ты огорчаешь меня. — Мурзакина внезапно охватил приступ гнева; слишком много мудреной честности и ни капли здравого смысла! — Ты любишь меня, я это вижу, я тоже тебя люблю, я это чувствую. Да, я люблю тебя, твоя нежная душа привлекает меня, как и все твое милое существо. Ты мне понравилась и осталась в моем сердце еще с тех пор, как я увидел тебя несчастным, умирающим ребенком. Ты поразила меня. Если бы я знал тогда, что тебе уже пятнадцать лет!.. Но я думал, что тебе не больше двенадцати. А сейчас ты в том возрасте, когда влюбляются в первый раз и, если тебе угодно — на всю жизнь. Большего мне и не надо, клянусь тебе. Верь мне, я люблю тебя, клянусь!
На следующий день Франсия сидела в своей бедной комнате в предместье Сен-Мартен. Часы на приходской церкви пробили девять, а она, ни на минуту не сомкнувшая глаз, еще не открывала окон и не завтракала. Девушка вернулась только в пять утра; ее привез Валентин, и ей удалось войти никем не замеченной. Теодор еще не приходил. Четыре долгих часа провела Франсия в неопределенных мечтаниях, и совершенно новый мир открылся перед ней.
Девушка не чувствовала ни печали, ни усталости, а пребывала в экстазе и не сумела бы сказать, счастлива она или только ослеплена. Прекрасный принц поклялся вечно любить ее и, прощаясь, повторил это так убедительно, что она поверила ему.