Франсуа Вийон

Фавье Жан

Вийон завещал ему трех охотничьих собак, в насмешку, без сомнения, ибо Монтиньи не имел средств для охоты. Он шесть раз сидел в тюрьмах. Официальное мнение не склонялось в пользу писца, о котором было известно прежде всего, что он один из крапилыциков костей и один из самых ловких во всем королевстве взломщиков сундуков. Епископ Парижа отправился за ним в Шатле, где Ренье сидел отдельно от людей светских, не для того, чтобы его миловать, а для того, чтобы казнить. На этот раз — а было лето 1457 года — королевский прокурор отказался выпустить мошенника. Писец он или нет — все равно: груз его преступлений слишком тяжел, чтобы его могли еще раз оправдать. Украв потир в ризнице Сент-Жан-ан-Грев, он лишний раз подтвердил свою виновность, а епископ уже устал от него.

Семья Ренье обзаводится прошениями о помиловании виновного. Суд, отметив, что еще никогда перечень столь тяжких преступлений не представляли королю, объявляет эти письма недействительными. Приговор суда утвержден.

Ренье Монтиньи отказывают даже в праве, которое имел всякий человек благородного происхождения, а именно — чтобы ему отсекли голову. Но раз он всего-навсего писец, он не благороден! И вот скандал: он повешен как обыкновенный мошенник.

В это же время у многих на устах было имя Франсуа де Монкорбье по прозвищу Вийон; Вийон осознает, как низко он пал, но упрямо стоит на своем. Впоследствии в одной из баллад, которую он напишет на воровском жаргоне, мы увидим в качестве примеров печального конца избранного им пути преступлений тех же самых людей, которые затащили Вийона на этот путь и во многих отношениях превзошли его, — это Ренье де Монтиньи, Колен де Кайо — сын слесаря, так бойко орудовавший в Наваррском коллеже. Колен «Лекайе», «L'Ecailler» [«Ecailler» — буквально: «снимать шелуху» (франц.).] — игра слов тут прозрачна — надеялся, что он выкарабкался, заговорив под пыткой. Но он не смог «снять шелуху», то есть провести правосудие. Дело кончилось тем, что палач отрубил ему голову.

Ребятам, рыщущим в Рюэле,Даю совет: умерьте пыл,Пока туда не загремели,Где Лекайе Колен гостил.Добро б на дыбу вздернут был -Нет, раскололся перед нею,Но луковку не облупил,Палач сломал бедняге шею.Напяльте поновей одежуИ в храм чешите прямиком,А шляться в Монпипо негоже,Чтоб не попасть в Казенный дом,С которым Монтиньи знаком;Там солоно пришлось злодею:Как ни вертелся он волчком,Палач сломал бедняге шею [158] .

Вийон скитается по стране, и его язык — это язык шайки, которая орудовала во Франции в эти послевоенные годы. Однако жаргон Вийона, этот «веселый жаргон» воров, — словесная игра, где поэт блистателен, и ничего другого тут нет.

Существует три языка Вийона. Язык «Малого завещания», «Большого завещания» и баллад: это словарь магистра литературы и искусств, который читает «Роман о Розе» и который пишет одинаково хорошо как для принцев, так и для судей. Язык баллад — жаргонный, это язык, заимствованный у случайного бродяги, выросшего не в этой «среде», как будет принято потом говорить; и поэт развлекается, смакуя слова с привкусом новизны. Повседневного языка Вийона мы не знаем, это язык Латинского квартала в пору, когда он перестает говорить на латыни. Но арго отсутствует в «Завещании», так же как и в последних стихотворениях.

В течение этих пяти лет, когда, разыскиваемый за кражу, Вийон стал еще более своим в воровской среде, голова у него оставалась холодной. Точно так же как он фиксирует каждую ступень своего падения и всякий раз предупреждает об опасности своих дружков, он контролирует свою лексику и не смешивает жанров. Вор с ворами, он благороден с благородными. Арго не является его языком, это просто новая гамма в арсенале выразительных средств. Таким образом, одна и та же мораль находит свое выражение и в воровском жаргоне баллады-обращения к убийцам-кокийярам, и в литературном языке северной Франции баллады «Добрый урок пропащим ребятам», своеобразного «утешения» из «Большого завещания».

Красавцы, не теряйте самойПрекрасной розы с ваших шляп!Сомнет ее судья гнусавый,Останется вам конопля;В Рюэле холодна земля,И в Монпипо грязь по колено,И всюду вервие смолятДля вас, как для Кайо Колэна.Играют там не в дурака,Там ставят жизнь и душу тоже,Честь проигравшим высокаИ смерть тяжка, — помилуй Боже!И тем, кто выиграл, на ложеС Дидоною из КарфагенаВовек не лечь… Так для чего жеВсе отдавать за эту цену?Теперь послушайте меня,Совет я добрый дать хочу:Пей днем, пей ночью у огня,Пей, если пьянство по плечу,И все, что есть, — сукно, парчу, -Спусти скорей! Придет пора,Кому оставишь? Палачу?От воровства не жди добра [159] .

Вийон опытный исследователь в школе аналогий: он играет разными языковыми оттенками, как художник, разрисовывающий собор, играет символами. На хорошем французском пишет он, что Колен спал с лица после своих развлечений в Монпипо и в Рюэле. На жаргоне — как с его друзей из «шайки» сняли шелуху в Рюэле. Рюэль расположен у входа в Париж, это селение, часто посещаемое злоумышленниками, а Монпипо находится рядом с Мен-сюр-Луар, это крепость, которую и не разглядишь издалека. Но отправиться в Монпипо — это нанести крап на кости, а «брыкаться» в Рюэле — это отбиваться «брыкаясь», то есть применить оружие. Ошибка Колена в том, что он не поверил, «растопырил уши», будто игра стоит ставки. Мораль извлекается, таким образом, на двух языках: кого «плохо приняли», тот уж не отыграется, говорит один, и «Принц, остерегись», говорит другой.

Следует ли рассматривать произведения Вийона на жаргоне как моральный итог, который можно по-разному толковать, как думают некоторые комментаторы? Было бы преувеличением считать, что Вийон отводит большое место серьезному в своих жаргонных сочинениях, и полагать, что его баллады на жаргоне принадлежат научной схоластике. Он уступает легкости разговорной речи в жаргонных балладах не больше, чем старается «зашифровать» язык своих «обращений». Людям, привыкшим к жаргону, недоступна расшифровка многозначности смыслов — исторического, теологического, этического — любых схоластических текстов и религиозных образов в поэзии. Привыкшего говорить на жаргоне не назовешь «мэтром», точно так же говорящие на чистейшем языке «мэтров» не знают воровского жаргона. Вийон искушен жизнью — и как человек искусств, и как вор, — и он легко обращается и со словами, и с рассуждениями. Но людей, владеющих обоими языками, мало, и поэт не упускает этого из виду.

Игра идет дальше. Дурные знакомства Вийона — одно, а его фантазия — другое. Возможно, он выучил арго, играя в труппе бродячих актеров, к которой присоединился во время своих скитаний, а возможно, в шайке шалопаев, где встретился с молодыми людьми, гораздо худшими, чем он сам. Жулик, связавшийся с еще большими жуликами, чем он сам, поэт был не больше бандитом, чем профессиональные носители жаргонного языка «кокийяров».

В этом поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, многие хотели бы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых преступников в какую-то минуту пересеклись. Однако воровской язык — недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей Пуату, но ведь никому не пришло в голову называть его пуатевенцем.

Решили, что нашли разящий аргумент, заприметив имя Вийона среди множества преступников, зарегистрированных магистром Жаком Рабастелем, составившим анкету деяний шайки проходимцев. Читаем: «Симон Ле Дубль, у которого рассечена верхняя губа». Всем известно, что Вийон поплатился за участие в «деле» во время праздника Тела Господня рассеченной в кровь губой. Что касается самого имени «Симон Ле Дубль», то его вывели из анаграммы «мэтр Франсуа Вийон», так что «Симон Ле Дубль» превратился в «Мэтр Вийон». Ведь и у самого Вийона Колен де Кайо становится Колен дес Кайо, или Колен д'Эккейе, и даже Колен де Л'Экай или Колен де ла Кокий.