Шрифт:
Пролог
Петрозаводск, 1948 год
Солнце светило ярко, но ветер с озера дул холодный. Три тощих березы под окном гнулись под ним, размахивая ветками с посеревшей от пыли листвой.
Холодом тянуло в широкую щель между полом и обклеенной газетой дощатой дверью. Резко – как выстрел – хлопнула форточка. Он вздрогнул, как-то неловко заерзал на стуле, потом вскочил, глядя на портрет усатого «хозяина» на стене.
Руки как-то сами по себе суматошно задвигали бумаги на столе. Потом что-то щелкнуло
Вот уж это петрозаводское лето! Середина июля – а всего-то восемнадцать градусов, и сырость, сырость… Никак не привыкнуть. Сколько раз уж вспомнилась родная Кубань! Ночью двадцать пять жара, небо черное, бархатное, полно звезд, воздух горьковатый, полынью пахнет.
А тут и ночи-то не дождешься, не успеет стемнеть, как опять светло. И небо даже ночью серо-голубое, звезд на нем не видно. Только редко осенью когда. Никогда б сюда по доброй воле не приехал. Но пришлось.
В новую Карело-финскую республику, вошедшую в состав СССР в 1940 году по Московскому мирному договору по результатам войны с Финляндией, требовались комсомольские и партийные кадры.
Комсомол послал – он поехал, оставив Ярославль, обустроенный номенклатурный дом в центре города. Вначале жалел – что уж говорить, далековато от центра-то, как в ссылку отправили. А оказалось – очень удачно все получилось. Он это понял, когда война началась. Отсиделся в тылу, от греха подальше. Да и Машу встретил – заботливая женщина, не сравнить с его первой. Повезло.
Почку опять кольнуло. «Надо закрыть эту чертову форточку! А Пашку, как придет, взгреть как следует!» Второй секретарь Петрозаводского горкома ВКП(б) Анатолий Владимирович Трохов встал. Держась рукой за ноющий бок, подошел к окну, со злостью хлопнул форточкой.
Потом взглянул на часы – через полчаса пожалует Пильзюк, напросился вчера. Мол, важный разговор у него. У Трохова с этим скользким лысым типом, возглавившим местное управление НКВД, отношения сразу сложились натянутые. Не понравилось ему, как Иван Степанович, только заступив на должность, устроил ему допрос. Явился чем свет, присел на стульчик, папочку на стол выложил и вкрадчиво так начал: «Я тут, Анатолий Владимирович, с документиками ознакомился. Неясность есть. А не мог бы ты мне прояснить…»
И опять все о том же! О чем писал тысячу раз – и при вступлении в комсомол, и при приеме в партию, и не в одной объяснительной описывал… «А как это твоя матушка оказалась в доме богатых евреев Фрекенштейнов, владельцев ювелирной лавки? А кто она им? Вот ты пишешь, что приемная дочь. А может быть, родная, и ты скрыл от партии свое непролетарское происхождение?»
Прям хотелось задушить этого червяка. А потом и того хлеще. Письмо, мол, поступило на тебя. «Нехорошее письмо, Анатолий Владимирович. От твоей первой жены Евдокии, которую в Ярославле ты бросил. Жалуется, что трудно живется ей, голодают детишки, – лысину потер, как бы жалеет. – А почему не помогаешь?» – взгляд сразу колючий стал. И так уставится маленькими барсучьими глазками, зло смотрит. «Ай, ай, ай, Анатолий Владимирович, нехорошо, – покачивает головой. – Жене и детишкам помогать надо».
Он бы сам пожил с ней, с ведьмой этакой! Век бы с ней дела не имел, да папаша у нее был из ихних, энкавэдэшных. Соратник Дзержинского, революционер. Вот ради карьеры и сошелся. А как хлопнули тестя в тридцать седьмом, сразу сбежал, зачем иметь пятна в биографии? Воспользовался предложением в Карелию поехать. Но в глаза-то всего этого не скажешь. Пришлось послать Евдокии часть пайка. А тут и самим не хватает. Сынок только народился, Маша слаба после родов.
Но с Пильзюком сейчас ссориться нельзя. Никак нельзя. Тут, по всему чувствуется, новые чистки намечаются. Из Москвы комиссия пожаловала, проверки проводит. Так что с Пильзюком надо обходиться осторожно: много нагадить может, у него информация-то припрятана наверняка, на каждого компромат имеется. И на комиссии его клевали. А первый секретарь молчал, как в рот воды набрал. «А что они привязались? – Анатолий Владимирович отхлебнул из стакана остывший чай с морошкой. – Разнос устроили. А что это вы, товарищ Трохов, говорят, за все время войны ни одной просьбы об отправке на фронт не подали и в партизанские руководители не просились? Товарищи постарше вас возрастом заваливали партию обращениями. А вы что же? Объясняешь им, что здоровье слабое, почки больные, к тому же ребенок маленький недавно родился». А они – вы коммунист, товарищ Трохов, или нет? Негоже, мол, за партийную бронь прятаться, за жену и ребенка. Красный весь сидел как рак, когда этот Суворин, комиссию возглавляющий, его распекал.
А Пильзюк усмехается, опять же он капнул. Ох, держать надо ухо востро. Война к концу идет, «хозяин» наверняка прежний порядок наводить станет, своих от чужих отделять, тут главное – под общий молох не попасть, вовремя выскочить.
С чего тогда вчера Суворин на комиссии завел разговор о подпольщиках? Мол, есть указание никого из них не выдвигать и не поощрять без должной проверки. Еще неизвестно, чем они там занимались в глубоком тылу, надо все изучить хорошенько. Каждый человек требует проверки.
Ясное дело, новых врагов ищут, чтоб страх не рассеивался, знали, что зоркое око НКВД всех видит и малейшее отступничество от него не скроешь. А тут Куприянов, этот дурак, завотделом по работе с молодежью, как вскочит. И Суворину выпалил: «Мол, что вы такое говорите, я сам занимался подборкой кадров. Как можно арестовывать таких людей? Нет никаких оснований им не доверять. Это все честные, преданные партии люди, которые в тяжелейших условиях рисковали своей жизнью». Раздухарился. И к нему, Трохову, обращается за поддержкой. «Анатолий Владимирович, говорит, может подтвердить. Ему все хорошо известно и о подборе, и об обучении, и об отправке». И на Трохова смотрит. Он что думал, осел? Что Трохов тоже дурачок, не понимает, что от этих подпольщиков теперь отгородиться надо, обходить стороной. Ни в коем случае не защищать. Так он встал и сказал громко, чтоб все слышали: «Никакого участия я, товарищи, в организации подпольной работы не принимал. Ни с кем из подпольщиков не знаком. Ни за кого поручиться не могу». И сел. Вот у них у всех подбородки отвисли. Куприянов так и вовсе плюхнулся на стул, позеленев, Даже Пильзюк глаза вытаращил. А Суворин кивнул одобрительно. Вот что главное. Значит, правильно все он понял, раскусил новую политику. Да и нехорошее впечатление о себе подправил. А они, дураки, пусть на себя пеняют, что умом не вышли. Куприянов в особенности – лопух!
Часы на стене как-то глухо стукнули, пружинка заскрежетала, вслед за этим, точь-в-точь, хлопнула дверца машины на дворе. Трохов привстал, чтобы подойти к окну, но потом снова сел на стул. Что суетиться? И так ясно – Пильзюк явился. Въедливый, дотошный, подозрительный – такой ни на секундочку не опоздает, лишь бы его самого не заподозрили. Ну, хотя бы в том, что ленив, к примеру. В ожидании Трохов нервно постукивал ложкой по краю стакана. Ну, вот в коридоре послышались шаги – неспешные, а куда торопиться-то? Знают, псы, как у человека сердце жмется, едва они появятся. Никто ни в чем уверен быть не может, всех страх гложет. Дверь скрипнула.